Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон

И снова этот аспект понимания себя следует рассматривать на фоне семьи. Как считал О’Нил, семьи содержат множество приватных пространств, секретов и тайн, где, несмотря ни на что, можно найти понимание и прощение. Значимую роль семьи он (в отличие от Фрейда) видел не только в том, что она в первые годы жизни человека формирует его характер, – семья сохраняет свое влияние на протяжении всей жизни как то место, где невозможно поддерживать наши иллюзии, потому что твои близкие знают слишком много, где оправдаться невозможно и нельзя превратить оправдание в объяснение. Здесь люди, несмотря на любые препятствия, достигают взаимозависимости и начинают понимать, что близость может причинять боль, а не только вознаграждать.

Счастье, как и полнота жизни, не представляет собой окончательное состояние. Единственным «законченным» состоянием может быть понимание себя, и нельзя сказать, каким оно будет. Оно зависит от того, что происходило в жизни раньше. Оно может быть и положительным, и отрицательным. Нам не следует ожидать чего-либо помимо этого.

Вирджинии Вульф принадлежит знаменитая фраза, прозвучавшая в статье «Мистер Беннет и Миссис Браун» (1924) о том, что «где-то чуть раньше декабря 1910 года человеческая природа изменилась».[477] Первая версия данной статьи была написана как ответ на статью Арнольда Беннетта, где тот утверждал, что основание хорошей художественной прозы – «характеры героев и ничто иное», и говорил, что герои Вульф «не живут в уме читателя, потому что автор одержима деталями и мастерством». Своей знаменитой фразой Вирджиния Вульф хотела сказать следующее: в культуре произошло одновременно так много изменений, что мы уже ощущаем изменение природы. «Все человеческие взаимоотношения перевернулись – добавляла она, – отношения между слугами и господами, мужьями и женами, родителями и детьми. А когда меняются отношения между людьми, в это же время меняются религия, поведение, политика и литература».

Отчасти ее замечание отражает интерес к живописи, к тому, как живопись отличается от писательского ремесла, и интерес к психологии, в частности к психоанализу. Издательство Хогартпресс, созданное ею и ее мужем Леонардом в 1917 году, начало публиковать переводы Фрейда в начале 1920-х. Вирджинию впечатлял тот факт, что живопись может представить все детали одновременно, тогда как текст линеен, и ее также интересовала еще одна способность живописи – ее отражали кубизм и экспрессионизм – смотреть на предмет с разных точек зрения, часто при этом разрушая образы. Как она знала, современная наука также утверждала, что искажение входит в природу человеческого восприятия.

Ее интерес к психоанализу (который питало и то, что она сама время от времени погружалась в безумие) помог ей понять, что люди редко мыслят линеарно, хотя из рассказов Арнольда Беннетта косвенно следует вывод о линеарности мышления. Скорее мы мыслим «всплесками», говорила она, и наши словесные брызги отражают «водовороты чувства», которое никогда не линеарно. Именно это, в числе прочего, Вирджиния Вульф стремилась выразить своими текстами.

Тот факт, что она чувствовала происходящие вокруг изменения, был по большому счету ее главной силой – фактически Вульф никогда не теряла интереса к изменению. В 1920-х – а это, как все признают, было самое ее продуктивное десятилетие – она поставила перед собой задачу изобразить в романах бога «в процессе изменения». Она насквозь видела материалистов XIX века, как она их называла, с их заботой о фактах, а не о душе своих героев. Она восторгалась «Улиссом» Джеймса Джойса как попыткой «найти должное современное выражение духовному ощущению» (см. с. 348 об отношении Джойса к фактам).

Вульф, как и Макс Вебер, понимала, что современный мир «лишен очарования» – Вебер это называл «рутинизацией харизмы» – и стремилась к тому, что он считал величайшим вызовом для сегодняшнего мира, к «возвращению харизмы в повседневную жизнь». Один выход Вебер видел в появлении харизматиков, обладающих эмоциональной силой, из среды одаренных людей (Гитлер был примером таковых – не слишком удачным), но Вульф куда более интересовала харизма в обычной жизни. По ее теории, наряду с повседневностью – со временем, проведенным как бы «в вате», – есть и «моменты бытия», секулярные священные моменты, «когда можно пережить наивысшее, моменты, преображающие и наполняющие энергией все те моменты небытия, что их окружают». Дело искусства, считала она, выискивать такие моменты, описывать их так, чтобы они врезались в память, и тем самым сохранять их.

Делая это, полагала Вульф, современная художественная проза бросает вызов современной цивилизации с ее озабоченностью материальным «за счет других ценностей». В ее книгах разные наборы ценностей вступают в соревнование, и в этом смысле она видит в современном мире аналогию миру языческому, где есть много богов – не один, – каждый из которых представляет тот или иной аспект жизни, но не всю ее, и которые заключают друг с другом перемирие лишь на время. «Главная задача современного романиста – создать такие моменты примирения, не навязывая ложную гармонию миру голых фактов».[478]

То изменение, которое заметила Вульф, состояло в том, что каждый человек стал смотреть на мир по-своему, что исчезли надежные опорные точки и общая основа для споров, исчезли общие представления и коллективный опыт – мир стал «фрагментированным, нестабильным, асимметричным». Более того, читатель также оказался в эре перемен: «Мы как читатели должны сами соединить разрозненные обломки. Нам самим нужно строить свою гармонию, нашу собственную целостность».[479] Это соответствует ее замечанию о том, что изменилось в декабре 1910 года: для нее (и, как она думала, для других также) «реальность перестала быть общей» – она стала приватной, личной, идиосинкразической, созданием субъекта.

Из этого следовало то (и Вульф, и Вебер это признавали), что в современном мире – лишенном церквей и тем более монастырей – духовный опыт следует искать только в частном пространстве близких отношений, что, поскольку общение с богом уже невозможно, общение с другими людьми, близость стали единственной его заменой. «Именно самые важные и самые высшие ценности были удалены из общественной жизни и перемещены в трансцендентальную сферу мистической жизни или в братство непосредственных личных отношений. Не случайно наши величайшие произведения искусства глубоко интимны, а не монументальны, не случайно сегодня [1917] лишь в крохотных кружках близких, в личных ситуациях, в pianissimo пульсирует то, что соответствует пророческой pneuma [духу], то, что в прежние времена было искрой, воспламенявшей огромные сообщества, сплавляло людей воедино».[480]