Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло - Питер Уотсон

Джойс говорил о «склонности опыта к многообразию», о множественном Я всех людей, но в первую очередь Блум показывает «совершенно новый тип мужчины в мировой литературе, чья множественность представлена скорее не для того, чтобы посмеяться над героем, сколько для того, чтобы вызвать восхищение… Поскольку чувство маскулинности у мужчин слабее чувства феминности у женщин, в большинстве культур издревле к женственному мужчине относились подозрительно… и именно Джойс, представивший женственного мужчину в повседневной жизни, навсегда изменил подход писателей к теме сексуальности». Именно в этом заключается самая оригинальная черта «спасительного взгляда в мир будущего».[492]

Дейвид Герберт Лоренс не мог тратить время на Джойса. Он отвергал его произведения как «ужасающе претенциозные и заточенные на достижение цели, начисто лишенные спонтанности или реальной жизни». Писатель и критик Стивен Спендер не сомневался в том, что два этих человека решительно отличались один от другого. В своем обзоре, посвященном письмам Джойса (опубликованы в 1957 году), он писал: «Такого рода письма напоминают послания ранних отцов церкви, где мы как бы слышим бога, беседующего с самим собой. Так в переписке Китса с друзьями это беседа внутри поэзии, в переписке Винсента и Тео Ван Гогов говорит живопись; в переписке Д. Г. Лоренса с Мидлтоном Мерри это беседа гнева. Во всех подобных случаях обе стороны переписки разделяют некоторые общие представления о жизни, которая вне их и больше их. В случае Джойса мы не видим никаких общих концепций такого рода… Его письма в самом прямом смысле односторонни… там не хватает любви. В желчной переписке Лоренса с Мерри любви больше, чем в роскошных сводках новостей Джойса».

Однако здесь можно говорить и о сходстве, которое, как многие думают, глубже различий: «Дэвид Герберт Лоренс потратил львиную долю своей творческой энергии на создание второй веры, которая могла бы сменить ложную, как он думал, христианскую философию и ее преемника, стерильный рационализм науки». В своих трудах «Психоанализ и бессознательное» (1923), «Пернатый змей» (1926), «Человек, который умер» (1929) и «Фантазия бессознательного» (1930) Лоренс исследовал постхристианский психологический мир. У него было несколько отправных точек. Он был склонен к мистике, основанной на «фундаментальном понимании» единства всего творения, но в то же время он яростно критиковал любые абстракции, включая психологические. «Первородный грех против жизни есть абстрактное мышление».[493]

Лоренс, как и Ницше до него, верил в то, что жизнь непредсказуема и иррациональна и что мы склонны чрезмерно ее рационализировать. (Лоренс провел немало времени в Германии, у него была жена-немка, и он испытал на себе влияние германских идей, а не только Ницше.) Но он также думал, что жизнь глубоко эротична. Лоренс осуждал Фрейда за то, что психоанализ, «скрывая это за маской лечения, начисто избавляет человека от его нравственных способностей». Он говорил о необходимости возродить «эротический модус как терапевтическое избавление от направленности вовнутрь».[494]

Лоренс отождествлял мистицизм с бессознательным – мистическое знание для него есть по сути бессознательное (а потому не рациональное) самопознание. Наука, избегающая всего иррационального, отделяет людей, как считал Лоренс, от «жизни». Он считал, что христианский бог умер в 1914 году, и плохо относился к религиозным традициям своего времени, холодным, механистичным и столь же далеким от нашего опыта, как боги ацтеков, как он писал в «Пернатом змее». Гуманизм ему казался сентиментальным, он спорил с научным подходом, который предлагал человеку занять «более скромное» место во вселенной, и также видел в западном «пире внутренней жизни» умаление значения того, кто мы есть. Мы призваны жить «страстной, но в то же время социальной жизнью». Он обвинял науку в том, что она использует «метафору машины», описывая человеческие страсти, что лишает страсти их социального контекста.

Эротический аспект жизни был крайне важен для Лоренса, он верил в то, что взаимоотношения между мужчиной и женщиной есть основа счастливой и полнокровной жизни – на каком-то этапе он воображал себе собрание мужчин и женщин, которое станет «местом зарождения новой веры», «органического» общества, где будет «дозволена» коллективная страсть.[495] «Иррациональная сила любви» была для него антитезой холодному рациональному миру науки, а свободное проявление эротического поведения было выражением божества.

«Пернатый змей» – это роман о языческой религиозности, в центре его сюжета стоит история западной женщины, ставшей последовательницей примитивного культа ацтеков. Лоренс изображает ритуал солнечного танца, который говорит о божественной заботе о человеке. Главная героиня романа, Кейт, – хорошо воспитанная, образованная и знающая женщина, свободная от рабского следования любой из западных идеологий. Она желает исполнить свой религиозный долг, включая то, что из него следует в сексуальном плане, и добровольно соглашается стать женой верховного жреца культа. Она, как показывает Лоренс, стремится участвовать в «сообществе страсти», а не оставаться просто наблюдателем, посторонним, как того требует ее европейское воспитание. «Роман «Пернатый змей» может смутить даже горячих приверженцев Лоренса, поскольку здесь соединяются три темы – сексуальность, инстинктивное бессознательное и религия, – которые в европейской культуре жестко отделены одна от другой», – говорит Филип Райфф в своей книге «Триумф терапии».[496]

В книге «Человек, который умер» Лоренс размышляет о конце христианской страсти. Здесь изображен Иисус, который признается, что совершил ошибку, став Христом. Хотя Иисус ни разу не назван по имени, его легко идентифицировать. Мы видим запутавшегося и испуганного человека, который ожидал, что небесный отец спасет его накануне распятия, и теперь чувствует себя преданным. Он также боится, что римляне, увидев, что он выжил, «придут и еще раз его прикончат». Он уже не похож на духовного учителя – все в нем слишком человеческое. Он отправляется в Египет, где соблазняет одну из жриц храма богини Изиды. Когда римляне пытаются схватить его, он убегает от них в лодке, оставив раба, чтобы того приняли за него.

Такой откровенный сюжет в те времена должен был возмутить многих людей, что входило в намерения Лоренса (или можно думать, что автор находил «смущение» читателей ценным). После своего воскресения Иисус понимает, что не может придерживаться своих прежних нравственных установок, и он открывает (с точки зрения Лоренса) истинные проявления божественного – свою «любовную человечность» – в прямом выражении сексуальности, через белокурую сторонницу культа иного бога. Лоренс видит здесь своеобразное воскресение – Иисус, уже просто человек, заново открыл свою идентичность. Здесь уместно вспомнить утверждение Джойса о том, что жить с женщиной – одна из самых трудных проблем для любого мужчины, а библейский Иисус этого никогда не делал. Спасение, как понимает Иисус у Лоренса, можно найти лишь в близости, лишь в частной жизни – и только этот урок он может преподать другим. Лоренс писал Бертрану Расселу, вождю интеллектуалов того времени: «Ради всего святого, не надо думать – будьте ребенком, а не ученым. Не делайте более ничего – но ради всего святого начните быть – начните с самого начала и побудьте совершенным младенцем: во имя смелости». Мышление – и интеллект – для Лоренса не добродетель. Нам надо прекратить всегда думать о себе; сдержанность и благоразумие нам нужны куда меньше, чем стойкость и справедливость.