Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова - Борис Кипнис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кончилось иллюминацией, ферком, Хастатов весь исцарапан.
С Festin[804] турки ушли, ой далеко! Богу молиться по-своему, и только: больше нет ничего. Прости, душа моя. Христос Спаситель с тобою. Отец твой Александр Суворов[805].
Писал наш герой вскоре после победы любимой дочери Наташе. Возможно, это было по возвращении в лагерь при Бырладе. Но первому сообщил он коротким письмом, всего в три с половиной строки, Потемкину. Начиналось оно характерно, по-суворовски:
«Мы здесь одержали победу!»[806]
Так писал он в 1788 г. по сожжении турецкого флота в Лимане.
После этого он молчал десять дней, и Потемкин был вынужден 31 июня послать строгий запрос нашему генерал-аншефу:
«До сих пор не имею я обстоятельного рапорта о деле Фокшанском. Я не знаю, в каких силах был неприятель, под чьим начальством, как происходило сражение и куда бегство свое побежденные направили. Вашему Высокопревосходительству предписываю поспешить доставлением ко мне оного и дать при том знать, какая причина, что ни ко мне, ни к г. Генерал-Аншефу и Кавалеру Князю Репнину не прислали сего подробного донесения»[807].
В последней фразе запроса можно усмотреть источник недовольства фельдмаршала: он упоминает Репнина, который также не получил подробного донесения. Судя по всему, Репнин инспирировал недовольство Потемкина Суворовым, выставив его нерадивым подчиненным. Это была неправда, а точнее, ложь, ибо уже 25 июня, как только кинбурнский герой прибыл в лагерь при Бырладе, он направил Репнину письмо:
«…я нечто слаб. Фокшанские магазейны остались победителю на месте.
Я спешил сюда[808]. Принц Кобургский хотел сюда, вычиня лафеты, четыре пушки прислать. После меня отысканы 1 мортира, 1 пушка, остающие две всей бусурманской артиллерии, ежели отыщутся, его ж.
Тороплюсь планом и описанием, был бы к Вам, время драгоценно…»[809]
Далее полководец излагал план похода совместными силами Репнина и своими на Измаил, где, по дошедшим сведениям, концентрировался 30-тысячный корпус Гассан-паши, бывшего противника на водах Лимана. Суворов предлагал идти из Бырлада на Фальчу, перейти на левый берег Прута, там соединиться с Репниным, дислоцировавшимся между Дубоссарами и Кишиневом, и идти к озеру Ялпух. Обойдя слева Табак, стоящий на северном берегу озера, идти левым берегом Ялпуха к нижнему Дунаю, на Измаил:
«…скромно, без сигналов. Ежели сближается Гассан-паша, им ближе конец»[810].
Он настолько уверен в грядущей победе, если дерзкий план его будет принят, что прямо и пишет об этом:
«Вот мое мнение, Милостивый Государь! и отвечаю за успех, ежели меры будут наступательные. Оборонительные же? Визирь придет! Начто колоть тупым концом вместо острого? Правой бок чист[811]: очистим левый и снимем плоды»[812].
Но князь Репнин был слишком себе на уме, да и ревнив к чужой славе. Он сразу же понял, что если замысел нашего героя удастся, то и главная ветвь лавра достанется Суворову. Это вовсе не входило в планы многомудрого князя, и он предпочел новой военной победе русского оружия возможность потихоньку подставить под раздражение главнокомандующего своего слишком прыткого подчиненного. Однако же и сам получил от Потемкина долю «колотушек» за слишком усердные поздравления австрийского полководца с победой при Фокшанах:
«В письме Кобургу Вы некоторым образом весь успех ему отдаете. Разве так было? А иначе не нужно их так поднимать, и без того они довольно горды»[813].
Что ж, Репнин получил заслуженно, ибо, стараясь принизить заслуги Суворова, он принижал мужество и доблесть русской армии, а этого Потемкин никому простить не мог.
Между тем реляция о победе достигла государыни, и А. В. Храповицкий 7 августа записывает в своем дневнике:
«Получено известие, что Турки разбиты при Фокшанах – нами и цесарцами вместе; довольны: “Это зажмет рот тем, кои разсевали, что мы с ними не в согласии”. Переехали в город, Благодарственный молебен в Казанском соборе, за победу нашу над Турками»[814].
А что ж наш герой, как он проводит время, пока завистники тайно хулят его, а императрица радуется победам его? Он сам рассказывает об этом в письме из Бырлада к любимой дочери от 21 августа:
«Суворочка душа моя, здравствуй! Mes baisemains[815] а Софья Ивановна. Поцалуй за меня сестриц[816]. У нас стрепеты поют, зайцы летят, скворцы прыгают на воздухе по возрастам: я одного поймал из гнезда, кормили из роту, а он и ушел домой. Поспели в лесу грецкие да волоцкие орехи. Пиши ко мне изредка. Хоть мне недосуг, да я буду твои письмы читать. Молись Богу, чтобы мы с тобой увиделись. Я пишу к тебе орлиным пером: у меня один живет, ест из рук. Помнишь, после того я уж ни разу не танцевал. Прыгаем на коньках, играем такими большими кеглями железными, насилу подымешь, да свинцовым горохом: коли в глаз попадет, так и лоб прошибет. Прислал бы к тебе полевых цветков, очень хороши, да дорогой высохнут. Прости, голубушка сестрица, Христос Спаситель с тобою…»[817]
Согласитесь, любезный читатель мой, непривычно нам, знающим его лишь по бронзовым монументам да парадным приглаженным портретам, вдруг прочитать и представить себе полководца, который, как мальчишка, ловит скворчонка-слетка, кормит его и жалеет, что тот, встав на крыло, улетел в родное гнездо. Не в этом ли мальчишестве, сохранившемся в 60-летнем генерале, секрет его пламенного воображения, помогавшего ему бить врага на полях сражений?