Кровь и золото - Энн Райс

Мою работу творческой не назовешь. Но я прошел испытание, апоскольку в то помещение никого не допускали, я не считал, что действительнолишил Гоццоли его собственности. Если же смертный и доберется до комнаты,которую держали на замке, я объясню, что оригинал картины написан Гоццоли. Такя и сделал, когда пришло время показать фреску ученикам.

Но вернемся на минутку к теме похищенной картины. Чем онапривлекла меня? Чем заставила петь мою душу? Не знаю. Но она посвящалась тремцарям, раздающим дары, а я воображал, что осыпаю дарами детей, которых поселилв своем доме. Сомневаюсь, правда, что единственно по этой причине выбралкартину для первого опыта настоящей работы с кистью. Сильно сомневаюсь.

Возможно, дело в том, что каждая деталь картины приводиламеня в восторг.

Как легко было влюбиться в лошадей! Или в лица юношей.Сейчас, когда я размышляю над этим вопросом, он столь же неясен для меня, как итогда.

Убедившись в успехе своего начинания, я открыл в палаццопросторную студию и по ночам, когда мальчики спали, начал работать над большимипанелями. В действительности мне не требовалась помощь, к тому же я не хотел,чтобы они увидели, с какой скоростью и решимостью я работаю.

Первая картина, удовлетворившая мое честолюбие, вышладраматичной и необычной. На фоне римских развалин я изобразил своих учеников визысканных современных нарядах, собравшихся вокруг старого римского философа,одетого лишь в длинную тунику, сандалии и плащ. Картина сверкала красками,мальчики получились похожими на себя – что есть, то есть. Но я не знал, хорошали она. И думал, не оттолкнет ли она смертных.

Я оставил дверь в студию открытой – в надежде, что кто-то изучителей проявит любопытство и заглянет посмотреть.

Преподаватели оказались чересчур застенчивыми.

Я продолжил рисовать и создал еще одну картину, на сей разна тему Распятия – подходящий мотив для любого художника. Я постарался передатьсюжет с нежной внимательностью и снова использовал в качестве фона развалиныРима. Святотатство? Не знаю. Но я опять остался доволен красками.

Меня удовлетворили пропорции и сочувственное выражение налице Христа. Но имеет ли композиция право на жизнь?

Откуда мне было знать? Я владел необходимой информацией,обладал хотя бы поверхностным талантом. Но гадал, не совершаю ли я чудовищноебогохульство?

Я вернулся к теме волхвов. Я был знаком с каноном: три царя,конюшня, Мария, Иосиф, младенец Иисус, – работа далась мне легко, я одарилМарию красотой Зенобии и по-прежнему не скупился на краски.

Вскоре гигантская мастерская наполнилась полотнами.Некоторые я повесил на стены. Остальные прислонил к стене.

Как-то вечером я пригласил на ужин самых выдающихся учителеймоих мальчиков и заметил, что один из них, преподаватель греческого, заглянул вмастерскую через открытую дверь.

– Прошу вас, скажите, как вам мои картины?

– Замечательные! – искренне воскликнул он. –Никогда ничего подобного не видел. Например, все персонажи картины сизображением волхвов...

Он испуганно умолк.

– Продолжайте, пожалуйста! – мгновенно отозвалсяя. – Скажите, что вы думаете. Мне нужно знать.

– Все персонажи смотрят прямо на нас – и Мария, и Иосиф, итри царя. Никогда раньше такого не видел.

– А это неправильно? – спросил я.

– Не думаю, – поспешил ответить он. – Но кто знаетответ? Вы же рисуете для себя, не так ли?

– Да, для себя, – ответил я. – Но мне важно вашемнение. Иногда я бываю очень ранимым, хрупким как стекло и мучаюсь сомнениями.

Мы посмеялись. Только старшие мальчики заинтересовалисьнашим разговором, но я увидел, что самый взрослый из них, Пьеро, хочет что-тосказать. Он тоже заходил в комнату и видел картины.

– Рассказывай, Пьеро. – Я подмигнул ему иулыбнулся. – Твое мнение?

– Краски, господин! Какие волшебные краски! Когда нампозволят работать с вами? Я умею больше, чем вы думаете.

– Я помню, Пьеро. – Мои слова относились к его работе вмастерской до того, как он попал ко мне. – Скоро я тебя позову.

И действительно, я позвал их на следующую ночь.

Испытывая глубокие сомнения в выбранной теме, я решилсяпойти дорогой Боттичелли.

Сюжетом следующей картины я выбрал «Оплакивание Христа». Яизобразил Иисуса настолько нежным и ранимым, насколько позволяло мастерство, иокружил его бесчисленными плакальщиками. Язычник, я понятия не имел, кто тамприсутствовал, поэтому создал огромную разношерстную толпу скорбящих смертных –одетых на флорентийский лад, – оплакивающих мертвого Иисуса, а такжеангелов в небе, раздираемых болью, словно ангелы художника Джотто, чьи работы явидел где-то в Италии – не помню, в каком городе.

На учеников и учителей, приглашенных в мастерскую дляпредварительного просмотра, картина произвела большое впечатление. Снованарисованные мной лица вызвали комментарии, но зрители отметили и необычныесвойства картины: обильное использование красок и позолоты, а также мелкиештрихи, например жучки и мошки.

Я кое-что понял. Я свободен. Я могу рисовать, что захочу.Никто не станет придираться. Но, с другой стороны, я мог и ошибаться.

Мне было крайне важно сохранить свое место в гущевенецианской жизни. Я не хотел потерять свои позиции в теплом, любящем мире.

Следующие недели я посвятил обходу церквей в поискахвдохновения и обнаружил много странных, гротескных картин, почти таких жеудивительных, как мои работы.

Художник по фамилии Карпаччо создал произведение, носившееназвание «Аллегория», где изобразил распластавшееся тело мертвого Христа нафоне фантастического пейзажа, а по боками – двух седовласых старцев, глядящихна зрителя, словно рядом с ними нет никакого Христа!

Среди работ художника Кривелли я обнаружил поистинегротескное изображение мертвого Спасителя с двумя ангелами, больше похожими начудовищ. Этот же художник рисовал Мадонну почти такой же прелестной и полнойжизни, какими Боттичелли писал богинь и нимф.

Каждую ночь, поднимаясь, я испытывал не жажду крови (которойя, однако, не пренебрегал), но жажду творчества, и вскоре мои картины,написанные на больших деревянных панелях, были расставлены по всему дому.

Наконец, потеряв им счет и предпочитая двигаться вперед, ане совершенствовать старое, я уступил Винченцо и согласился, чтобы он развесилих на стенах так, как считал нужным.

Тем временем наш палаццо, известный в Венеции как «странныйдом», оставался изолированным от мира.