Я свидетельствую перед миром. История подпольного государства - Ян Карский

Гестаповцы арестовали ее дома, а заодно забрали и мужа. Обоих страшно пытали. Муж умер на первом же допросе. Сама «пани Павловская» выдержала еще один, но в камеру ее притащили без чувств. Там вместе с ней сидели еще четыре женщины, арестованные в тот же день.

Наутро они нашли ее висящей на потолочной балке. Вместо веревки она использовала пояс от платья, и никто не услышал ни звука. Так велика была ее решимость умереть и презрение к боли, что она ни разу не застонала и даже не застучала по стене ногами в предсмертной судороге.

Позже я спросил знакомого врача, возможно ли такое. Он ответил отрицательно. Умирая, самоубийца теряет сознание, но в последний момент включается инстинкт самосохранения. Видимо, в данном случае инстинкт был подавлен более мощной силой.

Женщины-связные олицетворяли судьбу всех польских женщин в годы оккупации. Они много выстрадали, многие из них приняли смерть. Немало боли и страданий вынесли и все матери, жены, дочери подпольщиков. Да, сами они не принимали активного участия в борьбе, но это лишь усугубляло их страх и тревогу: не зная, насколько велика и близка опасность, они ждали ее всегда, каждую минуту. Если живущего под своим настоящим именем подпольщика арестовывали, то вместе с ним обычно забирали и жену. Ее пытали, чтобы вырвать тайные сведения, которые не выдал муж. Чаще всего несчастные женщины ничего не могли сказать, даже если бы хотели, просто потому, что ничего не знали. И умирали мученической смертью только потому, что были женами отважных, благородных людей.

Как правило, жены руководителей были вписаны в систему Сопротивления и имели документы на чужое имя. Как и мужья, они жили в тайных убежищах, часто переезжая с места на место, в разлуке с друзьями и близкими и постоянно мучились страхом и неизвестностью. К сожалению, большинство из них от природы были не приспособлены к такому существованию. Они никогда не могли бы работать в подполье, и их бы туда не допустили, если бы они не были вынуждены разделять участь своих мужей.

Многим польским женщинам пришлось несладко. Невинные домовладелицы, которые, сами того не зная, сдавали квартиры участникам Сопротивления, нередко тоже оказывались в гестапо. Как и девушки-распространительницы, постоянно таскавшие пачки запрещенной литературы в тяжелых сумках.

Распространение газет — простая механическая работа, которую обычно поручали женщинам, так как мужчины претендовали на более важные роли. Помню одну щуплую непривлекательную девушку по имени Бронка, которая очень аккуратно, два раза в неделю, запыхавшись, прибегала ко мне в «контору». Застенчивая, молчаливая, она выглядела очень уставшей, измотанной жизнью загнанного зверя, которую ей приходилось вести и которая, скорее всего, оборвалась в гестапо. Но, втянувшись в борьбу, трудно было уйти, вернуться к нормальной жизни, найти обычную работу.

Однажды я спросил ее, почему у нее такой унылый, несчастный вид. Она нехотя ответила:

— А с чего мне быть счастливой?

— Все так плохо? — спросил я опять, нарываясь на грубость.

Но она только хмуро процедила сквозь зубы:

— Как у всех — в войну не пожируешь.

Она села на стул и на минуту расслабилась. Мне пришло в голову, что девушка голодна. Она ведь такая худая — кожа да кости, с нездоровым, каким-то зеленоватым цветом лица. Да и глаза блестели, как в лихорадке.

— Хочешь перекусить со мной? — спросил я. — У меня есть хлеб, повидло и помидоры. К сожалению, ничего горячего предложить не могу. У меня нет угля, так что кипяток бывает, только когда хозяйка разжигает плиту на кухне.

— Спасибо, — ответила она. — Можно стакан воды?

Я принес ей воды и смотрел, как она медленно ест черствый, безвкусный черный хлеб со свекольным повидлом. Ест поразительно сосредоточенно, с расстановкой, наслаждаясь каждым куском. Под конец она запила бутерброд стаканом воды, а от помидора отказалась наотрез — у меня их было всего два, и она сказала, что они нужны мне самому.

Мы еще немного поговорили.

— Как давно ты разносишь газеты? — спросил я.

— Три года, — живо ответила она.

Шел август сорок второго. Значит, она работала с самого начала войны.

— И все три года только этим и занималась?

— Да, только этим. Начальник говорит, у меня здорово получается «растворяться в пейзаже», потому что я на вид дура дурой.

Мы оба рассмеялись. Смех вдруг преобразил ее лицо — оно немножко округлилось, смягчилось.

— И сколько у тебя адресатов?

— В списке сто двадцать пунктов, — спокойно ответила она.

У меня глаза на лоб полезли. Это же нечеловеческая нагрузка! Она заметила мое удивление и кивнула:

— Да. Я дважды в неделю обхожу сто двадцать адресов.

— Это по сколько же получается в день?

— Примерно по сорок. Когда как. Иногда меньше, если очень устаю.

Мне стало очень жаль ее. Она с трудом оторвалась от стула:

— Ну, мне пора. Сегодня еще в одиннадцать мест надо сбегать.

— Это, наверно, страшно утомительно, — сказал я.

— Да нет. Но, знаете, у меня теперь одна мечта. Чтобы после войны устроиться на такую работу, где можно все время оставаться на одном месте и куда, наоборот, ко мне бы приходили другие. Пошла бы даже служительницей в общественный туалет.

Я не знал, что ответить.

— Спасибо за угощение, — сказала она, уходя.

Между тем Бронка считала себя счастливой по сравнению с женщинами, которые, как она говорила, «путаются с немцами». Так презрительно говорили о каждой, кого хоть раз видели с немцем на улице или за одним столиком в кафе. Им приходилось жить с несмываемым клеймом позора. Но Бронка была уверена, что не все такие женщины одинаковы:

— Некоторые, конечно, просто гуляют с немцами, их осуждают, и правильно. Но у других нет выбора.

И она рассказала мне историю одной своей знакомой, которую соседки дружно осуждали за то, что она «путается с немцами». Она жила в небольшой, хорошо обставленной двухкомнатной квартире. Муж ее был в плену у немцев. Обычная женщина среднего достатка, не большая и не меньшая патриотка, чем все остальные. Получала подпольные газеты и делала все, что могла.

Несколько месяцев назад немцы поселили у нее своего офицера. А тот возьми и пригласи ее в кафе послушать музыку. Она отказалась раз, другой, шесть раз подряд, и тогда взбешенный немец пригрозил: если она не пойдет с ним в кафе, ее отправят в концлагерь.

— Ну и что ей было делать? — возмущалась Бронка. — Она не Жанна д’Арк, а несчастная женщина, которой хочется дожить до конца войны и дождаться мужа. Ей не у кого просить защиты. Она не участвует в Сопротивлении. У нее не было выбора. А ее обзывают всякими гнусными словами. Люди косо смотрят на нее в кафе, а она боится и их, и того немца, а иногда вообще еле жива от страха, потому что в сумочке лежит подпольная газета. Думаете, ей легко? Женщинам на этой войне вообще достается больше, чем мужчинам.