Вдали от безумной толпы - Томас Харди

В этот миг у входа в харчевню послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и появился Габриэль Оук в сопровождении трактирной служанки со свечой в руке. Он строго взглянул на физиономии гуляк, из которых одна была длинная, как дека скрипки, а две других – круглые, как сковородки, и все три – едва ли выразительнее означенных предметов. Джозеф Пурграс заморгал глазами и тихонько отодвинулся в тень.

– Честное слово, мне стыдно за вас! Какой позор, Джозеф, какой позор! – в негодовании воскликнул Габриэль. – Когген, вы еще называетесь мужчиной, а ведете себя по-свински!

Когген тупо уставился на Оука, причем то один, то другой глаз закрывался у него по своему почину, словно они были не частью его самого, а какими-то самостоятельными, живыми и сонливыми существами.

– Будет вам хорохориться, пастух! – проговорил Марк Кларк, укоризненно глядя на свечу, по-видимому обладавшую какими-то притягательными свойствами.

– Покойницу никто не обидит, – вдруг заговорил Когген, автоматически отчеканивая слова. – Для нее уж сделали все, что положено… Ее нету с нами, и на кой человеку разрываться и спешить ради безжизненного праха, ведь он ничегошеньки не чувствует, не видит и даже не знает, что с ним делают? Будь она в живых, я первый бы ей помог. Захоти она поесть либо выпить, я сразу же выложил бы денежки. Но она померла, и спеши не спеши, ее не оживишь: она ушла от нас, и нечего на нее попусту тратить время. На кой нам торопиться? Выпейте, пастух, и будем друзьями, ведь завтра с нами может приключиться то же, что и с ней!

– Очень даже может! – подхватил с пафосом Марк Кларк и тут же отхлебнул, спеша насладиться благами жизни, пока с ним еще не случилось упомянутое событие. А Джан выразил свои мысли о завтрашнем дне в следующей песне:

– Заткнитесь, Джан! – оборвал его Оук и обернулся к Пурграсу. – Что до вас, Джозеф, то вы ведете себя просто мерзко, хоть и корчите из себя святошу! Вы напились до чертиков и не держитесь на ногах!

– Ну нет, пастух Оук, нет! Выслушайте разумное слово, пастух. Все дело в том, что на меня напала хворь, что зовется двоящийся глаз, вот вы и видите вместо меня двоих, то бишь я вижу вместо вас двоих.

– Двоящийся глаз – скверная штука! – изрек Марк Кларк.

– Так всегда со мной случается, как засижусь в трактире, – со смиренным видом продолжал Джозеф Пурграс. – Да! Я вижу всякой твари по паре… как будто меня за святость Ной захватил с собой в ковчег… Д-д-д-да, – прибавил он, воображая себя отщепенцем и пуская слезу. – Видать, я слишком хорош для нынешней Англии, жить бы мне в Ветхом завете с другими праведниками, тогда никто не наз-з-зывал бы меня пьянчу-чугой!..

– Будет вам разводить нюни! Совсем ополоумели!

– Ополоумел?.. Ну что ж! Обзывайте меня пьянчугой! Я приму это смиренно, я готов каяться на коленях, ей-богу, готов! Ведь я перед всяким делом говорю: «Господи, благослови!». День-деньской не сходит у меня это с языка. Видать, за этот святой обычай я и заслужил поношение! Так, значит, я ополоумел?! Да разве я позволял куражиться надо мной? Всякий раз давал сдачу, да еще как! Верно я говорю?

– Так оно и было, молодчина ты, Джозеф! – с жаром воскликнул Джан.

– Никогда я не допускал такого со мной обхождения! А вот пастух при всех моих достоинствах обозвал меня полоумным!.. Ну да бог с ним… Смерть будет для меня избавлением!..

Убедившись, что ни одному из работников нельзя доверить повозку, Габриэль, ни слова не говоря, вышел, захлопнул за собой дверь и направился к повозке, уже еле различимой в осенней мгле. Он отвернул морду лошади от холмика, который она начисто объела, поправил ветки на крышке гроба, и повозка покатилась дальше в темноте, насыщенной вредоносными испарениями.

В селении мало-помалу распространился слух, что к вечеру должны привезти и предать земле тело злополучной Фанни Робин, которая убежала в Кэстербридж и оттуда переходила из города в город, следуя за N-ским полком. Но благодаря молчаливости Болдвуда и великодушию Оука никому и в голову не приходило отождествить Троя с возлюбленным, за которым она последовала. Габриэль надеялся, что правда не выплывет наружу хотя бы в ближайшие дни; девушка скроется под землей, вырастет могильный холмик, пройдет время, об этом событии начнут забывать, и Батшеба не испытает острой боли, какую теперь причинили бы ей оскорбительные толки.

Когда Габриэль добрался до старого особняка Батшебы, чье поместье было расположено на пути к кладбищу, уже окончательно стемнело. Из ворот вышел человек и спросил сквозь туман, висевший между ними, как облако мучной пыли:

– Это Пурграс с телом?

Габриэль узнал голос пастора.

– Я привез тело, сэр, – отозвался он.

– Я только что заходил к миссис Трой осведомиться, не известно ли ей, чем вызвана задержка. Боюсь, что сейчас слишком поздно и уже нельзя совершить обряд погребения с должной благопристойностью. Что, свидетельство о смерти при вас?

– Нет, – отвечал Габриэль. – Я полагаю, оно у Пурграса, а он застрял в «Оленьей голове». Я забыл спросить у него.

– Ну так это решает вопрос. Отложим похороны до завтрашнего утра. Тело можно отвезти в церковь или же оставить здесь, на ферме; а утром его возьмут носильщики. Они прождали больше часа и разошлись по домам.

У Габриэля были основания считать второе предложение пастора неприемлемым, хотя Фанни еще при жизни дядюшки Батшебы несколько лет прослужила на ферме. Он подумал о разных непредвиденных обстоятельствах, ведь эта задержка может повлечь за собой несчастные случайности! Но его воля не была законом, и он решил узнать, как выскажется по этому поводу его хозяйка. Войдя в гостиную, он сразу заметил, что она в каком-то необычном состоянии: он прочитал в ее глазах подозрения и растерянность; как видно, ее обуревали мрачные мысли. Трой еще не возвратился. Сперва Батшеба с равнодушным видом согласилась на предложение Оука перевезти тело в церковь, но, дойдя с Габриэлем до ворот, переменила решение и захотела, чтобы покойницу внесли в дом. Оук убеждал Батшебу, что лучше оставить ее в повозке, где она лежит, укрытая цветами и зелеными листьями, только завезти повозку до утра в каретный сарай, но все его доводы были напрасны.

– Это будет жестоко и уж совсем не по-христиански, – возразила она, – если мы оставим бедняжку на ночь в каретном сарае.

– Что ж, прекрасно, – сказал пастор. – Ее похоронят завтра рано утром, я позабочусь об этом. Миссис Трой права, мы должны оказать уважение умершей. Не забудем, что, хотя она совершила серьезный проступок, убежав из дома, все же она остается нашей сестрой. Будем надеяться, что Господь по своему безграничному милосердию простит ее и причислит к агнцам стада Христова.

Слова пастора, сказанные печальным и бесстрастным тоном, замерли в густом воздухе, и у Габриэля на глазах показались слезы. Батшеба, казалось, не была тронута. Мистер Сэрдли удалился, а Габриэль зажег фонарь. Он позвал на помощь еще троих мужчин, все вместе они внесли в дом бесчувственное тело изменившей своему долгу служанки и, исполняя приказание Батшебы, поставили гроб на две сдвинутые скамейки в маленькой гостиной, смежной с прихожей.