Принцесса Клевская - Мари Мадлен де Лафайет

Мы подхватили ее под руки; согнувшись, она едва передвигалась. Ее тут же раздели; я поддерживала Мадам, пока ее расшнуровывали. Она все еще жаловалась, и я заметила слезы в ее глазах. Меня это удивило и растрогало, ибо я знала ее как самую терпеливую в мире особу.

Целуя ей руки, которые держала, я сказала, что она, верно, сильно страдает. Мадам ответила, что страдает невыносимо. Ее уложили в постель, но она тут же закричала пуще прежнего и стала кататься с боку на бок от нестерпимой боли. Тем временем позвали ее главного врача, господина Эспри. Тот заявил, что это колики, и предписал обычные при таких явлениях средства. Меж тем боли усиливались. Мадам заметила, что болезнь ее серьезнее, чем думают; что ей суждено умереть и что следует послать за исповедником.

Месье оставался у ее постели. Поцеловав его, она сказала с нежностью и с таким кротким видом, который способен был тронуть и самые жестокие сердца: «Увы, сударь, вы давно уже меня не любите, но это несправедливо; я никогда не предавала вас». Месье казался растроганным, и все, кто находился в комнате, – тоже; не слышно было ничего, кроме плача присутствующих.

Все, о чем я рассказываю, произошло меньше чем за полчаса. Мадам по-прежнему кричала, что ощущает ужасные боли в желудке. И вдруг попросила проверить воду, которую она пила[193], сказав, что это яд, что, возможно, одну бутылку приняли за другую, что ее отравили, она это чувствует, пускай ей дадут противоядие.

Я стояла в простенке рядом с Месье, и, хотя считала его неспособным на подобное преступление, чувство, свойственное людскому недоброжелательству, заставило меня внимательно присмотреться к нему. Он не был ни взволнован, ни смущен словами Мадам. Сказал только, что надо дать эту воду собаке. Так же, как и я, он согласился с тем, что следует принести растительное масло и противоядие, дабы избавить Мадам от столь прискорбной мысли. Госпожа Деборд, главная ее камеристка, беспредельно ей преданная, сказала, что она сама готовила воду, и попробовала ее. Но Мадам продолжала упорствовать, требуя растительного масла и противоядия. Ей дали и то, и другое. Сент-Фуа, главный камердинер Месье, принес ей змеиный порошок[194]. Она сказала, что доверяет ему и потому берет лекарство из его рук; ее заставили принять несколько снадобий, связанных с мыслью о яде и, возможно, причинивших ей вред вместо пользы. Лекарства вызвали у Мадам рвоту, но тошнота появилась у нее еще до того, как она что-либо приняла, однако рвота не дала желаемого результата, вышло только немного слизи и часть пищи. Лекарства и мучительные, нестерпимые боли довели ее до изнеможения, принятого нами за успокоение, но она разуверила нас, сказав, что не следует обманываться, боли остались прежними, только у нее нет больше сил кричать, как нет и средства от ее недуга.

Казалось, она полностью уверилась в своей смерти и смирилась с ней, как с чем-то, не имеющим значения. Видимо, мысль о яде укоренилась в ее сознании и, понимая, что лекарства бесполезны, она не думала больше о жизни, стараясь терпеливо сносить свою боль. Началось сильное удушье. Месье позвал госпожу де Гамаш, чтобы она пощупала пульс; врачи об этом не подумали. Та в страхе отошла от кровати, сказав, что пульс не прощупывается и что конечности у Мадам совсем холодные. Мы испугались. Месье, казалось, был в ужасе. Господин Эспри заявил, что это обычное явление при коликах и что он ручается за Мадам. Месье разгневался, заметив, что он ручался за Месье де Валуа, а он умер; и теперь опять ручается за Мадам, хотя она тоже умирает.

Меж тем явился затребованный ею кюре Сен-Клу. Месье оказал мне честь, спросив, стоит ли говорить с ним об исповеди. Мне почудилось, она очень плоха. Думалось, ее боли никак не похожи на те, что связаны с обычными коликами, тем не менее мысленно я была далека от того, что должно было случиться, сосредоточив все свои помыслы на тревоге за ее жизнь.

Я ответила Месье, что исповедь в предвидении смерти может быть только полезна, и Месье приказал мне пойти сказать Мадам, что кюре Сен-Клу прибыл. Я умоляла его избавить меня от этого, ссылаясь на то, что раз она просила прийти исповедника, значит, надо просто впустить того в комнату. Месье приблизился к постели, и Мадам сама, по собственной воле, снова попросила исповедника, однако не выглядела при этом испуганной, а походила на человека, который думает о единственно необходимых в его положении вещах.

Одна из главных ее горничных прошла в изголовье, чтобы приподнять Мадам. Но Мадам не пожелала ее отпускать и исповедалась в ее присутствии. После того как исповедник удалился, Месье подошел к постели. Довольно тихо Мадам сказала ему несколько слов, которых мы не расслышали, однако нам показалось, что это опять нечто ласковое и правдивое.

Мадам предложили сделать кровопускание, но она пожелала, чтобы кровь взяли из ноги. А господину Эспри хотелось, чтобы то была рука. В конце концов он решил, что поступать следует именно так. Месье пошел сказать об этом Мадам, как о вещи, на которую, возможно, ей трудно будет решиться, но она ответила, что согласна на все пожелания, что ей все безразлично и что она прекрасно сознает: ей уже не поправиться. Мы воспринимали ее слова как следствие сильной боли, которой ей никогда не доводилось испытывать и потому заставлявшей ее думать, что она должна умереть.

Прошло не больше трех часов с тех пор, как ей стало плохо. Ивлен[195]– за ним посылали в Париж – прибыл вместе с господином Валло[196]– за ним ездили в Версаль. Заметив Ивлена, к которому она относилась с большим доверием, Мадам сразу сказала, что очень рада его видеть, что ее отравили и что ему следует лечить ее, основываясь на этом. Не знаю, поверил ли он ей, решив, что спасенья нет, или подумал, что она ошибается и болезнь ее не опасна, во всяком случае, вел он себя как человек, у которого не осталось ни малейшей надежды или который, напротив, вовсе не видит опасности. Он посоветовался с господином Валло и господином Эспри, а после довольно длительной консультации все трое явились к Месье и поклялись, что опасности нет. Месье пришел сказать об этом Мадам. Она ответила, что знает свою болезнь лучше врачей и что спасенья нет, но произнесла это все так же спокойно и ласково, будто говорила о чем-то постороннем.

Месье принц[197]приехал навестить ее; она сказала, что умирает. Все, кто находился подле нее, в один голос стали уверять ее, что это не так, однако она выразила своего рода нетерпение умереть, дабы избавиться от терзавшей ее боли. Тем не менее кровопускание принесло, казалось, долгожданное облегчение; все решили, что ей стало лучше. В половине десятого господин Валло возвратился в Версаль, а мы остались у ее постели беседовать, полагая, что она вне опасности. Выстраданная ею боль стала для нас чуть ли не утешением, вселив надежду, что положение, в котором она очутилась, поможет ее примирению с Месье. Он казался растроганным, и мы с госпожой д’Эпернон, слышавшие то, что она сказала, с удовольствием обратили ее внимание на цену тех слов.