Дочери Марса - Томас Кенилли

— Знаете что, давайте оставим этот спор, — предложила Салли. — Уж слишком значимым был этот день для нас, чтобы закончить его ссорой. И потом — еще несколько месяцев ухода за ранеными, и, полагаю, мы все узнаем и всему научимся.

— Интересно, пойдет ли все это на спад, когда на линию фронта выйдут наши австралийские мальчики, — прошептала Онора.

— Уорик уверен, что да, — преисполненная чувством долга, сказала Лео.

Во многих отношениях это была весна радужных надежд. Раненые англичане, прогуливавшиеся по улице Генерала Бриджеса, знали, что означает значок в форме бумеранга на форме отправлявшихся в город медсестер, а также буква «А», служившая сокращением от «АНЗАК»[23] на их плечах. А английские офицеры даже остановили их, чтобы сказать:

— Мы видели, как ваши парни пробивались к Армантьеру на помощь нашей 12-й дивизии. Боже, да они просто излучали смелость и уверенность!

Причиной уверенности служило скорее что-то в сознании солдат и офицеров, чем в самом расположении войск. Даже самые ярые австралийские патриоты не могли утверждать, что подобно Америке выставили десятки миллионов, и их армия настолько многочисленна, что одним лишь численным превосходством переломит ситуацию в этом году и вынудит противника к миру. Разумеется, все эти вновь прибывшие дамы распинались в столовой, что, мол, один австралиец стоит десятка солдат любой другой страны. Но, как говорил Кирнан на борту «Архимеда», плоть остается плотью.

Трудно, однако, было оспорить, что военнослужащим других армий австралийцы казались первой ласточкой. Они были предвестниками грядущих перемен — растущей концентрации войск, которая решит дело еще до того, как окопы будут вновь скованы льдом. Прибытие австралийцев служило этому залогом.

В этой освежающей атмосфере обновлений и надежд капитан Феллоуз и медсестра Леонора Кейсмент разослали приглашение врачам и медсестрам 3-го Австралийского госпиталя Руана на вечеринку в офицерской столовой по случаю помолвки. Предполагалось, что свадьбу сыграют уже осенью. Молодых поздравили старшая сестра и начальник госпиталя. Лицо Лео излучало такую уверенность, что всем невольно подумалось, что всему Западному фронту только и остается, что приноровиться к ее матримониальному графику.

* * *

Стали прибывать первые австралийцы. Среди них был молодой офицер, проходивший боевую подготовку в районе затишья, который прозвали «питомником». Однако и там его отыскал снаряд, в результате чего голова у него была в бинтах. Уход за ним поручили Салли с Онорой.

В хирургической палате, куда поместили прибывшего офицера, поскольку считалось, что его рана время от времени требует оперативного вмешательства под наркозом, молодой человек втягивал суп и чай через вставленную в щель между бинтами соломинку. Другие питательные вещества в стерильном растворе вводили в вену на руке. Палатный врач, казалось, был настроен пессимистически и заявил, что лицевое ранение — прекрасный повод для сепсиса. Удалив бинты перевязки, которые ему сделали на головном эвакуационном пункте, откуда раненый поступил в Руан, и впервые открыв оголенную плоть мужского лица, Салли и Онора поняли, что одна восьмая грана морфина не спасала его от боли. Из кровавой каши на лице вырывались прерывистые стоны. Из единственного уцелевшего глаза лились слезы. Поэтому дозу увеличили до четверти грана, что позволило ему подремать около часа, что, как показалось Салли, оказало благотворное действие. Как только ему немного полегчало, он, еще не совсем придя в себя, попытался заговорить, звуки рождались в горле без участия неба. Гортань не задело, но многие слова были непонятны из-за отсутствия губ. На бирке, с которой он поступил, значилось: «капитан Алекс Констебль».

Этот молодой человек, чье лицо представляло собой месиво от правой глазницы до угла рта, однажды после перевязки произнес звук «А», явно адресованный перевязывающей его медсестре. И повторял его — спокойно, но настойчиво. В конце концов они догадались, что он просит бумагу, и сразу поняли, что необходимо дать ему бумагу и карандаш. Как раньше никто не додумался?! Получается, отсутствие лица внушило им мысль, дескать, раз он не в состоянии говорить, то и писать не сможет. Онора принесла карандаш и тетрадь с эмблемой австралийского благотворительного фонда на обложке. Он поднял руку с длинными пальцами, будто выражая благодарность на восточный манер. Улыбкой светился его единственный глаз, теперь уже не скрытый бинтами. И он принялся писать письмо. Он писал так быстро и энергично, что Салли просто поразилась. Закончив, он вырвал исписанную страницу и закашлялся — способность кашлять судьба все же решила милостиво ему оставить. Капитан сложил исписанный листок вчетверо, чтобы он уместился в конверте, который ему тоже дали, и передал письмо для отправки. После чего написал в тетради: «Медсестры, окажите любезность, отправьте это письмо», — и адрес: «Миссис Г. Д. Констебль, „Конгонгула“, Нарромин, Новый Южный Уэльс».

— Разумеется, — пообещали они.

Он кивнул и снова начал писать.

Онора заверила его, что все сделает. Такая рана давала ему право на любой каприз. Он лишился лица. И мог вообще не выжить. В лучшем случае ему предстояли годы сложнейшего, мучительного лечения. И он говорит, что его раздражают слухи, что он первый австралиец, раненный на Западном фронте.

Однажды, придя вечером в столовую, Салли обнаружила письмо. Оно было из Англии.