Американская леди - Петра Дурст-Беннинг

«В Лауше зима, наверное, все еще держит людей крепкой хваткой, – эта мысль пришла в голову Марии так неожиданно, что она не успела прогнать ее вовремя. – Может, они уже иногда по утрам слышат пение весенних птиц, которое помогает людям продержаться. Но, скорее всего, каждый день разгребают лопатами снег, посыпают лозой осиротевшие улицы и ждут».

Горячие слезы покатились по щекам Марии и упали на пол.

Снег. Услышит ли она когда-нибудь знакомый хруст взявшегося коркой снега под ногами?

Она так сильно потерла лицо, что разболелась кожа. Не плакать. Не пугать ребенка. Продержаться, это не может длиться вечно. Она каждый день надеялась на возвращение Франко. И тогда…

Она не останется здесь ни на минуту!

Мария твердо решила, что ребенок – ее путеводная нить к будущей жизни: она покинет Франко и заберет малыша с собой.

Больше никаких дискуссий, никаких «почему», на которые нет ответа. Нет больше и чувств к Франко. Все остальное она загнала в угол сознания, запретив себе рыться в нем. Разве не говорят, что время лечит раны?

Для Марии уже не имело значения, знает ли Франко, что ее заперли, как преступницу, или он ни о чем не подозревает. Она читала его прощальное письмо тысячу раз, повторяла каждое слово. «Я умоляю, дождись меня. Я позабочусь о том, чтобы ты ни в чем не нуждалась». Вот славно! Но из Патриции ничего было не выжать.

– Франко в Америке, а ты здесь, – звучал ее равнодушный ответ на все вопросы Марии. И в какой-то момент Мария смирилась. Также смирилась и с тем, что бежать не было никакой возможности. Для ее тюрьмы не нужны были решетки, запертые двери и окна, достаточно было глаз и ушей повсюду.

– Скоро это все кончится, скоро, скоро… – постоянно твердила она себе под нос. – Хоть бы Патриция сказала, каким кораблем прибудет Франко…

Ее рука скользнула по округлившемуся животу. Без ребенка она бы давно сошла с ума. Именно по этой причине Мария терпела дни, которые тянулись, как улитки, ползущие по выжженной солнцем траве и оставлявшие после себя лишь блеклый след слизи.

– Скоро все кончится, скоро, скоро…

Мария отошла от стеклянной двери и села у роскошного секретера, на котором лежала лишь стопка листов бумаги.

Она начала писать маленькую книжицу. Помогало и это. Когда-нибудь ребенок повзрослеет достаточно, чтобы все понять, и тогда Мария, возможно, прочитает ему свой дневник. Сначала ее очень мучила эта писанина. Было тяжело вспомнить то время, когда она девчонкой по ночам выдувала стекло в мастерской. Но ее история началась именно тогда, поэтому Мария должна была начать записи с того времени.

Было тяжело: никого не было рядом, с кем она могла бы поговорить, вспомнить прошлое. О тех временах, когда она с сестрами строила собственную стеклодувную мастерскую. И о ее долгой поездке в Нью-Йорк. Встреча с Рут. Сестра выглядела так элегантно, совсем иначе, чем в прошлом, когда она была той, которую Мария бесконечно любила. А потом большие чувства, когда она познакомилась с Франко! Воспоминания всегда переплетались с болезненным осознанием нынешнего одиночества, но Мария научилась не обращать внимания на эту боль и научилась выживать даже в темнице.

После того как все старые истории были записаны в маленькую книжицу, Мария довольствовалась тем, что записывала ежедневно по нескольку строк для будущего ребенка. Она не писала о том, что происходит с ней сейчас или что она чувствует. Ее ребенок не должен узнать, какой несчастной была его мать во время беременности. Вместо этого она писала о новом начале, которое наступит, как только вернется Франко, ведь ему придется выпустить ее из темницы.

Ее и ребенка. Новое начало как чистый лист бумаги. Где это случится, будет видно. Может, Монте-Верита станет им родиной на некоторое время. Но что потом? Все равно… Только бы убраться отсюда. Прочь, прочь…

Мария вздохнула и, как обычно, спрятала книжицу в изголовье кровати. Потом она взглянула на часы, которые болтались на нашейной цепочке. Четыре часа дня.

Она прошла в мастерскую. Утром она уже скоротала два избавительных часа заключения у горелки и стеклодувной трубки. Мария чувствовала себя лучше, когда голова была занята яркими образами. У стен стояли стеклянные мозаики, которые она сделала за последние недели, – причудливые, почти абстрактные изображения, значение которых она даже сама не могла объяснить, потому что они родились в ее голове сами собой. Теперь ее пальцы скользили по чашам с разноцветными кусками стекла, а она ничего не чувствовала при этом.

Время с полудня и до вечера было самым трудным: утренний запал уже прошел, а вечерняя усталость еще не навалилась.

Мария стала выкладывать плоские кусочки стекла различных оттенков зеленого цвета.

За несколько недель установился некий распорядок, ежедневная рутина, определявшая структуру этого сумасшествия: встать около девяти часов утра, когда Клара приносила завтрак. Только Клара, другие горничные не появлялись. Два кусочка белого хлеба, сливочное масло, мед и фрукты. Около десяти часов утра Марии давали воспользоваться туалетными принадлежностями, которые Клара забирала вместе с подносом от завтрака. В палаццо было пять туалетов с водопроводом – приятная неожиданность, которая очень понравилась Марии сразу после ее приезда сюда. Но теперь Патриция не выпускала ее даже в коридор, ведущий к туалету.

– Нехорошо, что ты так много бегаешь. Ты должна поберечься ради ребенка, – оправдывалась она.

Лицемерная тюремщица! Остальное время утра Мария проводила в мастерской, пока в час дня дверь вновь не распахивалась. Иногда обед ей приносила сама Патриция и оставалась с ней несколько минут. Несмотря на всю ненависть к свекрови, Мария парадоксальным образом полюбила эти моменты. В конце концов, Патриция была ее единственной связью с внешним миром. Но все же чаще приходила Клара, которая с опаской поглядывала на нее. Мария не представляла, что Патриция наплела о ней служанке, может, что ее невестка заболела какой-то заразной болезнью или помешалась рассудком. Скорее, последнее, потому что Клара не реагировала ни на какие настойчивые просьбы Марии о помощи, лишь растерянно косилась на узницу.

После обеда было время дневного сна. Как бы Мария хотела посидеть в плетеном кресле в оранжерее! Насладиться запахом цветов в окружении пальмовых листьев, которые покачивались от притока воздуха из вентиляционных прорезей… Но было бесполезно умолять: Патриция не согласилась открыть для Марии дверь в оранжерею. Наверное, она опасалась, что невестка разобьет окно и вылезет оттуда! Мария, несомненно, так и поступила бы. Стекла в оранжерее были тоньше, чем в комнате или мастерской, и не зарешечены. Тогда бы Мария бежала, бежала, бежала. Только бы оказаться подальше от этой стеклянной тюрьмы.

Первые дни она только и делала, что ломала голову, как бы выбраться отсюда. Один раз она даже оттолкнула Клару вместе с подносом и со всех ног понеслась к входной двери, но, добежав, обнаружила, что и та заперта. Женщина зарыдала и сломалась. Какое это было унижение, когда Патриция и граф снова отвели ее в комнату, как опасную преступницу! При этом Патриция плакала и делала вид, будто Мария глубоко обидела ее.