Повседневная жизнь Москвы в Сталинскую эпоху. 1930-1940 года - Георгий Андреевский

Комсомольский вожак тем временем приступил к разоблачениям. «А эти нотки, – сказал он, – которые говорят о том, что вы стесняетесь, если вас будут звать в рабочие, есть». Они хотели крикнуть: «Нет», но почувствовали, что он прав, и промолчали.

«… Побольше естественности в поведении, – говорил Косарев, – поменьше фальши в отношениях друг с другом, с общественными организациями, в отношении к старикам и взрослым…»

«К чему это он? – недоумевали выпускники. – К чему он клонит?»

Оказалось, вот к чему: по мнению секретаря комсомола, «среди некоторых учащихся есть такие явления, когда они сторонятся того, кто похуже одет». Ну что ж, бывает, но признать этого зал не захотел и только выдавил из себя: «Этого нет!» Косарев же продолжал: «Были явления, когда вместо того, чтобы почитать, тратят время (это относится к некоторым из вас, особенно к девочкам) на то, чтобы получить модный покрой у своей подруги. Верно это или нет?» Зал нехотя, как бы из вежливости, признал: «Верно!»

По окончании выступления Косареву, конечно, похлопали, но без энтузиазма. Один абитуриент, махнув рукой, сказал сидящему рядом другу: «Испортил песню, дурак!»

Кто вырос из этих десятиклассников, новые интеллигенты, узколобые интеллектуалы или посредственности? Не знаю.

Во всяком случае, это были выходцы из обеспеченных семей, ведь за обучение в восьмом, девятом и десятом классах надо было платить деньги, а на это была способна не каждая семья. Большинство учащихся, закончив седьмой класс, шли работать.

Материальный и культурный уровень десятиклассников был, конечно, намного выше уровня семиклассников, и это приводило к тому, что черточки зазнайства и самомнения, которые так беспокоили комсомольского вожака, стали проявляться.

Действительно, дети некоторых «ответственных работников» и представителей высокооплачиваемой интеллигенции, стали всё дальше и дальше отдаляться от народа, проявлять черты барства и зазнайства. Явление это в еще большей степени распространилось в послевоенные годы. Помню, как один весьма популярный в те годы в Москве дамский мастер рассказывал с возмущением, не лишенным юмора, как однажды за ним прислали автомашину от одного высокопоставленного лица. Он решил, что сама мадам решила сделать прическу, и поехал. Каково же было его удивление, когда он узнал, что мадам нет дома, а вызвал его ее пятнадцатилетний сын. Ему, видите ли, понадобилось сделать пробор!

Мимо «золотой молодежи» Москвы того времени не могла спокойно пройти все та же Екатерина Васильевна Мартьянова. В начале 1941 года она написала статью, которую назвала: «Воспитание нового человека». В ней говорилось о юношах, одетых в «сверхэлегантные костюмы лиловых тонов с умопомрачительными галстуками», о девушках, приходящих на урок в крепдешиновых платьях и наманикюренных, о современных танцах, сеющих похоть и вседозволенность, о мещанстве в семьях ответственных работников, которым некогда следить за своими отпрысками, и о других чуждых нам явлениях. Закончила Екатерина Васильевна свою статью такими словами: «Нужно начинать борьбу с такими пережитками, как, например, щегольство, расточительность, чрезмерная любовь к уюту. Всегда надо помнить, что предстоит еще схватка двух миров, и надо воспитывать в школьниках спартанский дух, смелость и волю».

О предстоящей схватке двух миров в обществе, конечно, говорили, но жить хотели, не думая о ней. Тем не менее в 1935 году правительство приняло Постановление о создании на предприятиях, в учебных заведениях и учреждениях служб противовоздушной и химической защиты. Отряды ПВХО и «группы самозащиты» создавались и в школах. В них, как и везде, назначали командиров, создавали списки бойцов, проводили учения.

Не забывали и о спартанском духе. Занимались спортом. Ходили на лыжах. Поскольку жестких лыжных креплений еще не было, надевали специальные ботинки с загнутыми, как крючок, носами. Этими носами ботинки и прицеплялись к лыжам. Ботинки назывались «пьексами», стоили они семь рублей… Катались, конечно, и на коньках. Коньки были «хагенские», или «гагенские», по-нашему «гаги». Стоили они рублей 20–25. Другие коньки, «нурмис», стоили 8 рублей 50 копеек, ботинки для коньков стоили 9-10 рублей. Лыжи заграничные стоили 17–18 рублей, а наши – 15–16.

Не каждый, конечно, мог себе все это позволить. Покупали тогда старье на рынке, оно было дешевле.

Катки были у дома 17 по Большому Каретному (тогда Б. Спасскому) переулку, на Мытной улице, где залили пустырь. Существовал каток, как об этом уже говорилось, и на Патриарших прудах. Входной билет на него стоил 35 копеек. Здесь была раздевалка, хотя и тесная, буфет. Единственное, что портило настроение, это хулиганы. Они шатались без коньков по льду и приставали к девушкам.

Самым спортивным временем года было, как всегда, лето. Летом можно плавать совершенно бесплатно. Те дети, которые не уезжали в пионерские лагеря, а оставались в городе, купались в Москва-реке, загорали на набережной у храма Христа Спасителя. Храм тогда был серый, сумрачный, а асфальтовые ступеньки от него спускались лепестками. На другом берегу Москва-реки строился еще более мрачный Дом правительства.

Воспоминания тех, кто были детьми в двадцатые– сороковые годы, выхватывают из вереницы лет отдельные кадры и события, а потом бегут дальше, торопясь к сегодняшним дням и заботам.

Кто-то из них вспоминает, как в 1930 году на том месте, где находится станция метро «Новокузнецкая», стояла красивая церковь, а около нее продавали леденцы, по полкопейки за штуку, кто-то о том, как в 1938 году бегал в гостиницу «Балчуг», тогда грязную, с клопами, мышами и тараканами, пить очень вкусный кисель по три копейки за стакан. Кто-то помнит, как в 1925 году впервые укладывали асфальт на улице Горького (Тверская), от площади Маяковского (Триумфальная) до площади Пушкина, а зимой на Театральной площади из снега и льда возводили баррикады Красной Пресни, кто-то – что «Елисеевский» в конце двадцатых – начале тридцатых годов обслуживал только иностранцев, а 40-й гастроном, на улице Дзержинского (Б. Лубянка), до войны – только работников НКВД. Кто-то помнит, как дребезжали стекла в окнах, когда над Москвой пролетал самолет «Максим Горький», а кто-то – как в двадцатые годы, летом, продавали «вразнос» на простынях апельсины и лимоны. Вспоминают старые москвичи о том, что в кинотеатре «Палас» на Пушкинской площади (там теперь сквер) и в «Форуме» на Колхозной площади играл джаз. Вспоминают они и о том, как в тридцатые годы на Советской (Тверской) площади шло строительство здания партийного архива имени Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина и как строители таскали на спине по деревянным помостам кирпичи с помощью «козы» – доски с одной стенкой внизу и двумя ножками. Эти ножки они клали себе на плечи, а на стенку накладывали кирпичи.

Вообще, детям тех лет есть что вспомнить. Они ходили в театры, где играли прекрасные артисты, на стадион, где играли прекрасные футболисты, на их глазах Москва из деревянной превращалась в каменную, и вообще, при них в Москве воздух был чище, природа богаче, а жизнь удивительнее.

Понимали ли они это? Наверное, как и мы, – нет. Но в театры, я думаю, они ходили чаще. Тогда ведь телевизора не было. Да и вообще школьников постоянно водили в театр учителя. Билет туда стоил три-четыре рубля. У учителей и шефов походы в театры вызывали дополнительную головную боль. То надо было удержать школьников от посещения легкомысленных пьес для взрослых, вроде «Рекламы», где героиня, убежавшая от мужа с любовником, становится знаменитостью, то от таких «беспредметных», как «Гамлет», в которых, по мнению одного из учителей, выступавших на совещании школьных работников, «задавалось мало исторических вопросов». Когда же спектакль соответствовал школьной программе, надо было позаботиться о том, чтобы он был понятен детям. Прежде всего это касалось музыкальных спектаклей. Организаторы посещений хвалили, в частности, оперный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко, поскольку в нем перед спектаклем школьникам разъясняли происходившее на сцене, не то что в Большом, где школьники были предоставлены самим себе, и как-то, на опере «Евгений Онегин», когда крепостные девушки-крестьянки запели: «Девицы-красавицы, душеньки-подруженьки», одна девочка сказала подружке: «Смотри, собирают ягодки, поют, чем хуже в колхозе? Поедем в колхоз».