Повседневная жизнь Москвы в Сталинскую эпоху. 1930-1940 года - Георгий Андреевский

Под воздействием критики советские педологи перестроились, перестали так строго судить о детях и стали задавать им другие вопросы, например такие: «Чем отличается фабрика от завода?» или «Почему движется паровоз?» Но и это их не спасло.

Выбраковка детей продолжала возмущать родителей, считавших своих чад вполне нормальными. Ну а учителя, так те вообще считали педологов бездельниками и заявляли, что они поедают их хлеб.

Кампания против педологов началась с критики, с вопроса, а нужны ли нам педологи вообще, и закончилась поношениями и проклятиями в их адрес. Особенно педологов расстраивало то, что их ругал профессор Пиперныров из города на Неве, который раньше всегда здоровался с ними, а некоторым даже улыбался.

Летом 1936 года в Москве по районам прокатилась волна конференций о педологических извращениях. Собравшихся приветствовали пионеры, педологов с трибун называли вредителями, говорили, что они проводят в жизнь буржуазные теории, мешают работать педагогам, потешаются над школой, называя ее монастырем, в котором дети сидят на уроках по сорок пять минут молча и не применяют свои знания, что они высмеивают экзамены, оценки и пр. Заканчивались конференции оглашением письма товарищам Хрущеву (он тогда руководил партийными органами Москвы) и Сталину. В одном из обращений были такие слова: «Смерть иудам-предателям, отравляющим трупным смрадом убийств и предательств атмосферу нашей великой Родины. Желаем тебе здравствовать много лет, т. Сталин! Мы будем беречь нашего родного Сталина как зеницу ока. Твоя жизнь принадлежит всему народу. Да здравствует наше непобедимое дело Ленина-Сталина! Да здравствует наш мудрый великий любимый вождь Сталин!»

А в июле деятельность «вредителей» была окончательно пресечена Постановлением ЦК ВКП(б) «О педологических извращениях в системе Наркомпроса». Центральная педологическая лаборатория была закрыта, должности педологов в школах упразднены. Педологам предложили устроиться на педагогическую работу. Было решено изъять из всех библиотек книги и учебники по педологии и раскритиковать их в печати. Вскоре в газете «За коммунистическую педагогику» появилась статья Арона Борисовича Залкинда (одного из главных наших педологов) под названием «Мои ошибки». Залкинд каялся в грехах и клялся в верности советской власти. Но свою статью в газете Арону Борисовичу увидеть не пришлось. Он умер от переживаний, успев только сдать ее в набор. Было ему тогда сорок восемь лет. На обратной стороне газетного листа с его статьей был опубликован некролог. В нем говорилось: «Ушел от нас хороший коммунист, крупный специалист-психоневролог, чуткий прекрасный товарищ». Это были последние хорошие слова об Ароне Борисовиче, сказанные в советской прессе. Педологов, и его в том числе, еще долго ругали со всем пылом и страстью, присущими времени, полному веры в светлое будущее. Залкинду припомнили его идеи об удалении на свалку истории новогодней елки и детской сказки ради воспитания детей в атеистическом духе и о необходимости вовлечения в «революционную практику» детей ясельного возраста. (Это была не шутка.) Дети, входящие в старшие, горшечные группы, в трудах Арона Борисовича и его единомышленников, в отличие от младших – грудных и ползунковых, рассматривались как объект коммунистического воспитания.

Что поделаешь? Арон Борисович относился к той редкой породе людей, которая обгоняет время настолько, что постоянно оказывается у него в хвосте. Введенные горячими головами Арона Борисовича и его единомышленников новшества вскоре устаревали и вставали в один ряд с другими «пережитками прошлого». Но это, конечно, ни в коей мере не должно вызывать сомнений в искренности А. Б. Залкинда и наличии у него добрейших и прекраснейших побуждений.

Что бы ни говорили, но выбраковка детей, за которую так ругали педологов, в стране все-таки существовала. Самые выбракованные находились в тюрьмах и лагерях. С 1935 года ими стали заниматься карательные органы. Уголовная ответственность за кражи, хулиганство, грабежи и разбои, сопровождаемые насилием, а также за убийство наступала теперь с двенадцати лет. Прокурор СССР Вышинский как-то сказал: «Преступно тратить слова попусту там, где надо употребить власть», заострив, таким образом, мораль известной басни Крылова «Кот и повар». Помните: «А я бы повару иному велел на стенке зарубить: чтоб там речей не тратить по-пустому, где можно власть употребить». «Генеральный повар» нашей страны последовал этому совету.

Для менее выбракованных детей, которые просто не хотели учиться, были созданы школы с особым режимом. В эти школы направлялись мелкие правонарушители, дети, исключенные из обычных, массовых школ, и дети, «имеющие антиобщественные поступки». На совещании работников Мосгороно в 1937 году один из работников такой школы говорил: «Контингент ребят у нас особенный. Это не просто дезорганизаторы, которые хулиганят. Это, за исключением трех человек, квалифицированные карманные воры, имеющие пять, шесть, десять приводов… Они через забор, через ворота, под воротами выбираются на улицу… На глазах трудовика могут разбить стекла в мастерской и вылезти на улицу через большую форточку… Прием, который ребята устраивали приходящим работникам, – свист, мат и т. д. Многие не переносили всего этого и оставляли школу».

Школа эта находилась в доме 12 по улице, называемой Щипок. Название улицы, как нарочно, соответствовало воровской квалификации многих ее учеников, воров-карманников, или «щипачей».

Подобные школы открылись перед войной в доме 35 по Арбату, в доме 6 по 6-му проезду Марьиной Рощи, в доме 12 по Каляевской (ныне Долгоруковской) улице и др.

Помимо школ с особым режимом существовали «школы переростков». В них учились оболтусы, упорно не желающие переходить в следующий класс. Переростками пугали воспитанных детей, их боялись те, кто жил рядом с их школами, а также домашние животные.

Побаивалось местное население и «ремесленников» – учеников ремесленных училищ, сменивших в сороковом году существовавшие до этого школы фабрично-заводского ученичества (ФЗУ). В ремесленные училища («ремеслухи», как их еще называли) шли обычно не очень прилежные ученики, а также те, кого не могли содержать родители. Ремесленники носили черную форму и ремень с пряжкой, на которой были выбиты буквы «РУ».

Существовали в Москве и национальные школы. В 1937 году в Москве было три татарские школы, одна латышская и одна еврейская.

У национальных школ имелись свои проблемы. Многие татары, например, предпочитали отдавать своих детей в русскую школу. Объяснялось это тем, что в татарской школе детей учили не арабской вязи, как было принято у мусульман, а латинскому алфавиту. Татары называли его не языком, а шрифтом и заявляли: «Зачем мы будем отдавать учиться своих ребят на латинском языке?» Другой причиной, по которой большинство татарских детей учились в русских школах, было то, что татарских школ было мало, а поэтому многим добираться до них было трудно, да и недешево. Кроме того, некоторые родители говорили работникам татарских школ: «Твоя школа далеко, а мой ребенок плохо одет».

Бывало, татарских детей переводили в русскую школу на второй или третий год обучения, а они и русского-то языка не знали. Когда этот вопрос обсуждался на совещании в Мосгороно, кто-то из учителей предложил не принимать в общую школу детей, не знающих русского языка, на что получил возражение: «Нет такой директивы партии – не брать в школу детей, не знающих русского языка».