Новый придорожный аттракцион - Том Роббинс

В юности мой отец подолгу засиживался в этом кабачке. Он пил эль «Ред топ» и лакомился – в зависимости от времени года – то восхитительными чесапикскими крабами, то не менее изумительными чесапикскими же устрицами. При этом он болтал с другими завсегдатаями о Диззи Дине. Это было славное, счастливое времяпрепровождение, пусть даже иногда он сильно напивался и впадал в меланхолию.

Женитьба на моей матери положила коней его посещениям портового кабачка, подобно тому, как сломанная во время матча нога Диззи Дина положила конец его блестящей спортивной карьере. Моя матушка считала алкоголь в любой его разновидности спермой сатаны, и хотя я здорово сомневаюсь в том, что отец разделял ее чувства, все же он не осмеливался возражать супруге. В общем, он вынужден был дать зарок и покорно следовать за путеводной звездой веры.

Понимаете, моя матушка являла собой олицетворение религиозного фундаментализма. Баптистская вера служила ей одновременно и шитом, и мечом, благодаря которым она энергично вторгалась в жизнь, решительно отвергая все и вся, что пыталось ей противостоять. Она была несокрушима в своей праведности, и мы об этом ни на секунду не забывали. В те мгновения, когда матушка не сидела, уткнувшись в Библию или журнал воскресной школы, она вела душеспасительные беседы. Готов поспорить, Бог был на ее стороне. Она говорила о Господе своем Иисусе так, словно они друзья детства. Когда же она заводила разговоры о преподобном Билли Грэме, я испытывал неловкость за собственного отца, как будто он был настоящим рогоносцем.

По мнению матери, все было предельно просто. Либо ты веришь Библии – каждому слову, от начала и до конца, – либо нет. Если веришь, то относишься к числу Богоизбранных и получишь неплохие дивиденды в Вечности. Если нет, то ты заблудшая душа. Мой отец не хотел быть заблудшей душой – не хотел более, чем кто-либо другой, – и поэтому шел на поводу у матери, по-своему, спокойно, зашитая ее взгляды, хотя я подозреваю, что вечности в раю он предпочел бы часик в обществе своих приятелей-собутыльников, завсегдатаев кабачка и страстных почитателей Диззи Дина.

Что касается меня, то я всем этим был жутко напуган. Всемогущество Господа ошеломляло меня, заставляло чувствовать себя ненужным, виноватым и неприкаянным. Я не отвергал свою баптистскую подготовку и даже нисколько не усомнился в ней. Однако я страстно желал облегчения, желал хотя бы раз получить возможность открыть шкатулку своего «Я» и сделать так, чтобы Бог своими голубыми глазами этого не увидел. Меня ужасно огорчало Его постоянное вторжение в мою частную жизнь.

Однажды летом, когда мне уже исполнилось тринадцать, вскоре после того, как меня (испытывавшего смутные опасения) окрестили в водах Потомака, я узнал, что Эйнштейн был атеистом. Мать сама рассказывала мне о том, что Эйнштейн был самым умным человеком на свете. Теперь же, сидя в своей крошечной альковной комнатке, окно которой выходило на вечерние улицы Балтимора, я прочитал в журнале о том, что знаменитый физик не только не был «спасен», но даже вообще не верил в Бога. Отец – он поздно вернулся домой из скобяной лавки – позвал меня ужинать. Затем позвал еще раз. Но я сидел, глядя в окно, и в голове моей шевелились новые путанные мысли, а Балтимор хмурился каждым своим кирпичом.

Начиная с того самого дня, каждый маленький интеллектуальный шажок, который я делал, становился новым гигантским шагом, все больше и больше отдалявшим меня от христианских догм. И все же, как я ни рвался изо всех сил на свободу, мне никак не удавалось разорвать эмоциональные связи с религией. В интеллектуальном отношении я парил в вышине легко и свободно, однако мои чувства все еще были прочной цепью прикованы к скале баптизма. Даже сегодня я не могу с полной уверенностью заявить, что решительно и навсегда оборвал эти связи. Учась в колледже, после ночей, проведенных в бурных спорах и обильных возлияниях, я обычно лежал на своей койке – лицо мокрое от выпитого алкоголя, горло охрипло от бесконечных споров – и мечтал, чтобы меня поддерживала простая вера моих родителей. Сегодня вечером здесь, в зверинце, я по-прежнему хочу того же. Неужели такова человеческая судьба – тратить те часы, когда оказываешься совсем рядом с истиной, страстно мечтая о лжи?

•••••••

Я поймал себя на том, что сначала посмотрел на дверь, словно мое признание было чем-то вроде молитвы или надежды, что еще можно что-то сделать с Тем, Кто лежит в кладовке, а затем на трех моих товарищей, чтобы понять, повлияла ли моя исповедь на их радостное настроение. Друзья ответили мне лишь вежливыми кивками и улыбками, как и после двух предыдущих историй. Из кладовки не последовало ни знака, ни звука. Я сел. Перселл, в свою очередь, встал и занял мое место. Он закурил сигару и, растягивая слова, начал свой рассказ.

История Плаки Перселла

Был у меня когда-то роман с одной дамочкой, которая была скупа настолько, что будь она кенгуру, то обязательно зашила бы свою сумку. У нее было два мужа. Один – протестантский пастор, находившийся среди наших ребят во Вьетнаме, а другой – полицейский, который случайно обрызгал себя собственным «Мейсом»[15]и оказался в больнице, где врачи пытались вернуть ему зрение. Она исправно получала чеки от обоих, а сама забила гвоздями входную дверь изнутри и не открывала ее никому. Мне приходилось проникать к ней через небольшую дыру в полу прачечной комнаты. Как раз за сушилкой.

Вы можете спросить, почему человек с моим прошлым так привязался к женщине со столь недостойным характером? И как могла она научить меня силе позитивного мышления? Видите ли, она была…

ТУК! ТУК! ТУК!

Во входную дверь зверинца кто-то громко и настойчиво постучал.

ТУК! ТУК! ТУК!

В дверь постучали снова – очень громко и очень официально. Плаки сделал пару шагов назад и едва не проглотил свою сигару. Я облил себе колени вином и застыл от испуга. Даже невозмутимая Аманда побелела как мел.

Самообладание сохранил лишь Джон Пол. В считанные секунды он переместился из кухни прямо в столовую и в сам зверинец, ступая огромными шагами, легко и грациозно, как хищник семейства кошачьих в африканской саванне. При этом он успел извлечь из-за набедренной повязки кинжал. Зиллер вскочил со своего места настолько бесшумно и стремительно, что, честно говоря, до меня не сразу дошло, что он делает, пока я не увидел его перед входной дверью. Он согнулся и припал к полу, сжимая в руке кинжал, готовый в любую секунду нанести врагу смертельный удар.

Следующим отреагировал Плаки. Когда три зловещих стука в дверь снова нарушили тишину придорожного заведения, он взял себя в руки, метнулся к двери кладовки и проверил замок. Убедившись, что дверь заперта, он занял позицию возле единственного входа в кладовку, всем своим видом напоминая какого-нибудь восточного гуру. Его мускулистые ноги и руки были готовы сдержать натиск по меньшей мере взвода коммандос, прими они непродуманное решение взять зверинец штурмом.

Следующей вышла из состояния оцепенения Аманда. Она бросилась тушить по всей кухне свечи. Придорожное кафе погрузилось во тьму. Весь дрожа, я встал – и стоял, по непонятной причине обхватив себя руками за плечи. Запах опасности сгустился в зверинце настолько, что Мон Кул проснулся. Однако бабуин повел себя чрезвычайно благоразумно. Проявляя инстинктивную мудрость, присущую тем, кому приходится в джунглях часто спасать свою жизнь, он просто издал негромкое горловое рычание и приготовился либо принять бой, либо пуститься в бегство. Стоя в передней, мы услышали, как зашевелились в вольере ужи. Не исключено, что опасность почувствовали и дрессированные блохи, однако узнать их истинную реакцию не представлялось возможным.