Белый волк - Дэвид Геммел

Диагорас потрогал щетину у себя на голове.

— Мочи нет как чешется! Надеюсь, все отрастет обратно. Я знал одного воина, которого рубанули по черепу, так у него волосы вокруг рубца поседели. Жуткое зрелище.

— Что такого жуткого в седине?

— Ну, он и раньше красавцем не был, а этот рубец его обезобразил окончательно. Ему вообще не везло, — засмеялся Диагорас. — Вечно на судьбу жаловался. Говорил, что она преследует его с самого детства. Как-то ночью, когда он особенно приуныл, я позвал его прогуляться. Я втолковывал ему, как важно видеть в жизни светлые стороны. Думать всегда о хорошем. Взять хоть наше недавнее сражение с сатулами, говорил я ему. Вот кто воинственный народец, к слову сказать: сатулы. Мы потеряли двадцать человек, говорил я, но ведь он-то жив! Значит, ему повезло. Я много чего наговорил в том же духе, и к концу прогулки, когда мы возвращались в лагерь, он воспрял духом. Он благодарил меня и обещал, что отныне будет смотреть на жизнь по-иному.

— Ну и что же, сдержал он слово?

— Нет. Он стал укладываться в палатке, и его укусила змея, которая заползла в его одеяла, пока мы гуляли.

— Ядовитая?

— Нет, но он, думаю, предпочел бы ядовитую. Она цапнула его за причинное место, и он потом несколько недель мучился.

— Да, бывают невезучие люди.

— Что верно, то верно. — Они помолчали, и Диагорас спросил: — С чего это королева-колдунья так на тебя взъелась?

— Я не захотел больше служить ей. Попросту взял и ушел, а от Джианы ни один мужчина просто так не уходит. Мужчины теснятся вокруг нее, ловят взоры ее очей. Ее улыбка одурманивает их, как колдовское зелье.

— Что же она, привораживает их?

— Еще как, — засмеялся Скилганнон. — На свете нет ворожбы сильнее, и зовется она красотой. Сказать, что Джиана красива или прелестна, значит ничего не сказать. Ее красота ошеломляет. Это следует понимать буквально. Мужчин она поражает, как громом. Они не в силах охватить ее очарование во всей полноте. Когда я встретил ее впервые, за ней охотились. Она выдавала себя за продажную девку, красила волосы в желтый с красным цвет, носила дешевые платья и не накладывала грима, но даже и тогда кружила головы. — Скилганнон испустил протяжный вздох. — Вскружила и мою. С тех пор я стал другим человеком. Когда ты с ней, ты способен смотреть только на нее. Когда ты далеко, ты почти ни о чем больше не можешь думать. В свои монашеские годы я думал о ней почти ежечасно. Я пытался разгадать, в чем секрет ее притягательности. В глазах, в губах, в форме груди, в изгибе бедер, в ногах, столь длинных и соблазнительных? В конце концов я понял, что все гораздо проще. Секрет в том, что ни один мужчина не может обладать ею. Ты можешь спать с ней, целовать ее груди, чувствовать ее кожу на своей, но обладать ею не можешь. Она не дается тебе.

— Мне знакомо это чувство, — сказал Диагорас.

— Ты знал такую женщину?

— Не женщину. Лошадь. Это было на торгах в Дренане. Там были великолепные кони, и я не знал, которого выбрать. Я имел в своем распоряжении около восьмидесяти рагов, на которые мог купить чуть ли не любую лошадь. Потом на круг вывели чистокровного вентрийского жеребца. Серый, шея дугой, могучие плечи. Само совершенство. Покупатели примолкли. Торги начались с пятидесяти рагов, так, для смеху. Через несколько минут цена дошла до двухсот и продолжала расти. Я не прекращал торговаться, хотя не мог себе этого позволить, и дошел до трехсот, а продали его за четыреста тридцать. Никогда не забуду этого жеребца. Увидев его, я понял, что он никогда не будет моим.

— Чудной вы народ, дренаи. Я тебе толкую о прекраснейшей из женщин, а ты мне о жеребце. Теперь я понимаю, почему все сказки у вас про войну, а не про любовь.

— Да, мы ближе к земле, чем вы. Зато ни один конь еще не подсылал убийц к человеку, который его бросил. Он не преображается из ангела в ведьму, и ты можешь скакать на нем, когда тебе только вздумается. Конь не скажет тебе, что у него нынче голова болит или что он сердит на тебя за поздний приход домой.

— У тебя нет души, дренай, — засмеялся Скилганнон.

— Я, можно сказать, вырос в борделе, так что женской красотой меня не проймешь. Хотя Гарианна, должен признаться, мне очень нравится, и я немного ревную, когда она уединяется с тобой.

— Вряд ли для мужчины лестно, что женщина должна крепко выпить, прежде чем захочет уединиться с ним. — Скилганнон встал, и оба вернулись в лагерь, где спали все остальные. — Ты ложись, а я посторожу, — сказал Скилганнон, и Диагорас охотно согласился.

Рабалин переносил путешествие с трудом. Он мог дышать только сидя, и в груди угнездилась тупая, давящая боль. Не то чтобы нестерпимая, нет. Когда у него однажды заболел зуб, он мучился куда как сильнее. Но его товарищи, с серьезными и обеспокоенными лицами, постоянно появлялись рядом и спрашивали, как он себя чувствует — и Диагорас, и Джаред, и Скилганнон.

Даже Ниан пришел, когда Рабалина вынесли из повозки во время полуденного привала и уложили в тени скал.

— Сколько крови-то! — сказал дурачок. — У тебя вся рубашка промокла.

— Ты помнишь… про звезды? — Рабалин мог говорить только так, отрывисто.

— Днем звезд нету, — ответил Ниан. — Только ночью.

Рабалин закрыл глаза, и Ниан ушел. Больше всех с Рабалином говорил Друсс, когда они ехали в повозке, и мальчик с удовольствием слушал о дальних странах и опасных морских путешествиях. Он не сразу заметил, как бледен сам Друсс и как блестит от пота его лицо, а когда заметил, спросил:

— У тебя… что-то… болит?

— Боль мне не в новинку. Рано или поздно она проходит.

— Это сердце, да?

— Да. Я вот о чем думаю. Два месяца назад я проходил через деревню, где была какая-то повальная хворь. Обычно ко мне зараза не пристает, но в тот раз я ее подцепил. Голова болела и грудь, и еда внутри не держалась. С тех пор я и захирел.

Рабалин слабо улыбнулся.

— Что тебя насмешило, паренек?

— Я видел, как ты… убивал… зверолюдов. Думал… сильнее тебя… никого нет.

— Так оно и есть. Можешь не сомневаться.

— Я… теперь… умру?

— Не знаю, Рабалин. Бывало, что одни люди умирали от совсем крошечных ранок, а другие выживали, хотя им полагалось бы умереть. Зачастую это тайна. Но одно я знаю твердо: чтобы выжить, надо хотеть жить.

— Разве не все… хотят?

— Все-то все, но желание должно быть направленным. Одни люди все время стонут и жалуются. Этим они обессиливают себя и все равно умирают. Другие сдаются, испугавшись собственных ран или болезней. Секрет в том — если он вообще есть, секрет, — чтобы держаться за жизнь. Как будто ты в кулаке ее зажимаешь. Ты приказываешь себе держаться — спокойно, но твердо. Приказываешь излечиться.

— Я… прикажу.

— Ты очень смело поступил, парень, когда бросился Гарианне на помощь. Я горжусь тобой. Благодаря тебе она осталась жива. Ты поступил так из-за правил, верно?