Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

войны на другую, и он был убит большевиками. Ольгу позвали в тверской театр, и она без сожаления покинула город своих несчастий.

В Твери она работала до самой войны. Фронт приближался порывами, городское начальство проморгало всё — от времени, когда надо рыть траншеи, до эвакуации. Многие бежали сами, но почти все артисты остались. В день перед приходом вермахта город опустел, кое-где мелькали милиционеры, но никто из них толком не мог разъяснить брошенным гражданам, будет ли вывозной транспорт и куда их вывозят.

«Зондерфюрера к нам прислали — эстета, такого припомаженного. — Ольга закурила и продолжала: — Он единственный в отделе пропаганды имел вкус. Но этот вкус обернулся не тем, что ждали, — заставил режиссёра ставить свои сны. Например, приказал Кудрявцевой раздеваться и лезть в седло обнажённой, поскольку ему снилась красавица на лошади. С Кудрявцевой случилась истерика, режиссёр испугался, надавал ей пощёчин, и она убежала. Наутро сновидец поджидал её в автомобиле у дома и на обнажённом эпизоде более не настаивал… Оказывается, что другому её почитателю, генералу, донесли об этой истории и тот вступился, поскольку вожделел Кудрявцеву, как и зондерфюрер… Я точно это знаю, потому что сама была объектом посягательств, несмотря на то что всегда застёгивалась до воротника. Когда поняла, что передо мной не просто благосклонные вежливые господа, тут же объяснила свою глухую застёгнутость нервной болезнью, которая делает саму любовную связь невозможной…»

Ольга откинулась на валик дивана и потушила сигарету. «Всё это сумасшествие закончилось спектаклем-сном, где запряжённые примы влекли колесницу, на которой стоял первый тенор, нарядившийся в быка и с венком оратора. Мне почему-то стало нехорошо, замутило, а через минуту в окно швырнули бомбу. Был такой тугой разрыв, очень сильный. Вылетели рамы, я лишилась слуха. Поскольку рояль ради проезда быка-тенора сдвинули к подоконнику, меня засыпало стеклом. Один из кусков едва не отрубил руку. Вот, смотри…»

Она показала изуродованное запястье с криво сшитыми жилами. «Меня отбросило к стене. Я ударилась скулой и потеряла сознание. Потом оказалось, что сломалась пястная кость. Я очнулась, но не понимала, что творится и что лучше бы ждать доктора, и вместо этого стала самостоятельно вытаскивать из запястья осколки. Как идиотка, зажимала взрезанную вену и вспарывала её ещё сильнее, потому что не заметила кусочек с рваными краями…»

Когда Красная армия приблизилась к городу, Ольга уже всё знала: руки невосстановимы. Пальцы на левой онемели, безымянный постоянно зудел, словно через него течёт электричество, а правая кисть потеряла гибкость. «Зато сможете быть машинисткой», — сказали ей при выписке.

Генерал, отвечавший за эвакуацию, не расспрашивал ни о чём. Кажется, он не верил в Ольгину нервную болезнь, но был, как Хейнрици, религиозен. А может, просто жалел её искалеченные кисти. Так или иначе, он помог Ольге уехать.

В смоленском театре она развешивала и чинила костюмы, но молоточки рояля в её голове по-прежнему выстукивали пьесы, и оттого тянуло повеситься. Ольга вызнала, что на немецкие фабрики прибывает всё больше восточных рабочих и пленных, поэтому Министерство пропаганды набирает артистов в бюро, чтобы те развлекали трудящихся. Секретарша научила её печатать, и Ольга упросила того же генерала связаться с «Винетой».

В первый же берлинский день провидение послало ей того самого логоневротика Сергея. Ольгу наняли русскоязычной машинисткой в отдел переводчиков; там же служил Сергей. Он, младший сын русского политика Набокова, оказался столь же нелюдимым меланхоликом, как она. Его отца застрелили двадцать лет назад в здешнем ресторане эмигранты-националисты, ненавидевшие кадетов…

Сергей познакомил Ольгу со своей тёткой по имени Оня, то есть Соня, и та помогла новоприбывшей снять крошечную, но отдельную квартирку за торговым пассажем KaDeWe — угол Аугсбургерштрассе и Пассауэрштрассе, с балконом.

Ровно в полвосьмого утра Сергей с газетой в кармане пиджака занимал выгодные позиции на перроне. Согласно их уговору, Ольга втискивалась в наполненный телами вагон подземки на Виттенберг-платц. За две остановки ей удавалось вытоптать место для Сергея — в тесном углу близ кабины машиниста. Все четырнадцать остановок они спорили о музыке. Сергей когда-то работал журналистом, писал о концертах и опере, а теперь скучал, переводя антисоветские текстовки для радио…

Я переехал к Ольге сразу после врачебной комиссии. Представьте: два человека разрушены, ничего не желают и довольствуются малым. Лежат в темноте под гул берлинской мостовой, изредка открывая бутылку вина. Оба любят кладбища сильнее других развлечений.

Лесное Грюневальдское, куда свозили самоубийц… Среди них мы нашли троих русских солдат, которые попали в плен перед революцией, узнали, что власть перешла к безбожникам, и утопились в Хафеле. Или парковое, аккуратное, но зарастающее елями Лихтерфельде — с покойницей-сфинксом и нахмурившимся острокрылым ангелом смерти, чей горельеф я зарисовал, хотя это изображение и так бы навсегда осталось со мной. Лесное Далемское, полное земляники и клестов, с затерянными в жимолости могилами. Мы ложились на лужайки между сосен, и казалось, будто сквозь нас прорастает трава.

Однажды, не заметив движение светила, мы провели на земле два часа. Мне напекло, и, когда я привстал, ангел смерти слился перед глазами со львиной головой Эона. Я потёр глаза, и наваждение исчезло, но моя страсть к возлежанию среди усопших, самых смирных существ на свете, только приумножилась.

Мне досталась пенсия за ранение, но этих денег не хватало ни на что, поэтому я решил сочленить любовь к погостам с прагматическими соображениями. Я посетовал Вилли, что артистическая публика сводит меня с ума и что вместо «Винеты» я бы с радостью применил свои знания где-нибудь ещё. Например, — вытащил я газетную вырезку, — садово-парковое управление и его директор господин Пертль ищут почвоведа для кладбищ, который бы присматривал за мертвецкими землями нашего города.

«Я знаю Пертля, — закатил глаза Вилли. — Это он на партийном съезде предложил писать на каждой могиле „Адольф Гитлер“. И всё. Ещё у него была идея запретить похороны в гробах и ограничиться кремацией, а также быстрее класть нового покойника на место старого — через десять лет вместо двадцати пяти…»

«Какой приятный человек! — воскликнул я. — Мы явно сговоримся. Можешь написать мне краткую рекомендацию?» Вилли посмотрел на меня с участием. «Жаль, что ты не хочешь работать с нами, но я видел твою новую прописку. Поздравляю с хорошенькой добычей — у нас по-любому есть человек в „Винете“!» Мне пришлось изобразить гримасу в том смысле, что, разумеется, такой человек есть, и Вилли накорябал несколько хвалебных предложений в мой адрес.

Управление садов и парков приняло доктора химии с радостью, что, впрочем, не помогло мне избежать контроля со стороны заместителя Пертля. На службу следовало прибывать пунктуально, минута в минуту, будто покойники уже выстроились и ждут меня