Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

легче. В верхушках дубов кричали совы, негромкое прозрачное утро подкрадывалось к полудню, и я ковылял по Доротеиному городку в сторону Инвалиденштрассе.

Дом с кудрявым женским медальоном на фасаде я заметил издалека. Его эркеры с окнами, похожие на платяные шкафы, смотрели прямо на перекрёсток. Я нашёл взглядом подъезд и, когда зажёгся светофор, направился к дверям. Дым, испускаемый стадами автомобилей, набрасывал сизую шаль на вывески, прохожих и вообще на всё, что творилось вокруг.

В подъезде перед зеркалом красились, согласно взмахивая помадой, женщины. Мимо вахтёра протиснулись скуластые монголы в дорогих костюмах. Они бешено спорили о чём-то на своём языке. Один остановился и раскрыл в воздухе щепоть, будто изображая парашют, а второй сказал ему по-русски: «Но что делать с ветром?»

Вахтёр, не слушая мои вопросы, махнул рукой вверх. У лифта толпились грузчики и старались засунуть в кабину хмурые кучевые облака. Облака не влезали, а прямо-таки запихивать их грузчики боялись, поскольку листы папье-маше грозили разорваться, да и лифт был мал. Из него выбрался боком очень высокий человек в берете и с палкой и всем своим выбеленным, как у мима, лицом наорал на грузчиков.

Я поставил ногу на ступеньку, перебросил палку в левую руку и опёрся на перила. На площадке между этажами курили двое. Увидев меня, женщина выдохнула дым, спустилась на две ступеньки и взмолилась, протягивая пухлые руки ко мне: «Поверь, тебя вознагражу я щедро, но ты молчи, кто я на самом деле, и помоги мне раздобыть одежду, пригодную для замыслов моих».

Сзади голос с мягким южным выговором произнёс: «Так лучше, так лучше…» Меня обогнул, накренясь на бреющем полёте, лысый шмель во фраке. Он щёлкнул штиблетами и спросил артистов: «Ну? Хорошо сидит?» Спутник декламантки восхитился. «Рамку, рамку держим, мы не в самодеятельности, — повернулся в её сторону шмель и добавил: — Мы в пять после женхоранса в репзале».

Высокие витражи распахнулись и вдруг взмыли перед глазами, как качели. Артисты подхватили моё куклообразное тело и помогли добраться до распахнутого во двор окна. В глазах моих раскачивались и множились мусорные баки. Над ними кружили чайки.

«Кто вам нужен?» — спросила декламантка. Пришлось извлечь листок из блокнота Вилли. Мне указали на кабинет — слава богу, тут же, на втором этаже. К двери кабинета было пришпилено объявление: «Столовая для работников „Винеты“ открыта с 9 до 17. При себе иметь пропуск». Секретарь усадил меня на стул и, поскольку искомая персона отсутствовала, привёл высокого худого юношу Сергея.

«Вы же з-знаете, что такое В-винета? — спросил Сергей, проводя меня по вихляющему коридору с тысячью дверей. — Н-нет? Это п-подводный город из славянских мифов. Г-где-то поблизости, в в-верховьях Одера». Никогда я не встречал человека, заикающегося столь сильно.

«Я иногда воображаю, — продолжал он, — что здесь та же Винета среди океана земного и мы тут шевелимся как твари, коих по паре. Пропаганда, знаете, много рук требует. Тут сидят артисты, которые развлекают пленных и остарбайтеров… Тут бутафорская… Здесь мы, переводчики, но временно: говорят, скоро съедем… Тут ателье, сошьют что угодно… Тут балет. Репетиционные этажом выше. А на других адресах — радиостанции, художники, газетчики…»

Коридор кончился, и последняя комната распахнулась залом, выходившим в тот самый эркер-шкаф, который выглядывал на смердящую Инвалиденштрассе. Справа размещались композиторы, а слева стояли столы, столы, и так до самых окон.

«Это литераторы, — сказал Сергей. — Бездарности, но им дано право утверждать все текстовки. Дерут деньги с певцов и постановщиков, чтобы сочинить им песню или утвердить номер. Если Винета — подводный город, то это — самое дно». Понизив голос, я ответил: «Понимаю! Не люблю литераторов». Сергей обернулся и задержал на мне взгляд дольше положенного, и я понял, что он не юн, а возможно, даже старше Вилли.

Необходимая персона так и не отыскалась. Секретарь о чём-то перешуршался с моим провожатым и спросил, нет ли у господина Бейтельсбахера биографии. Я начал пересказывать своё житие. «Погодите, — воскликнул секретарь, — есть же Лукинская!» Так мы узнали, что ассистентка директора была родом из Одессы.

«Да, я из Одессы, — ответила Ольга неприветливо. — Сядьте здесь, впишите в формуляр все необходимые данные, и я передам господину начальнику». Это были первые слова на немецком языке, услышанные в этом доме. Я заметил, что умею изъясняться по-русски. Она взглянула сквозь меня и продолжала: «Сейчас в переводческом бюро нет нужды в сотрудниках, но, возможно, в других отделах кто-то требуется».

«Других» она подчеркнула с особой холодностью. Подступила ярость и уже была готова излиться из меня, но воздух странным образом сгустился, пожелтел, и на дне зрачков Ольги мне померещился знакомый отсвет. Перелив тени и редких лучей, падающих сверху, — тот цвет, что был у стен расселины, та же острая чернота в её теснинах. Я попытался протолкнуть в себя ком, вставший в гортани, и вдохнуть, но не смог — мышцы не подчинялись.

Подступил страх, пришлось взять себя за скулу и развернуть к ставням. Солнце ослепило зрачки и изгнало наваждение.

Но когда я повернулся к Ольге, понял, что мне не померещилось. Чёлка, нити тёмных густых волос безуспешно пытались скрыть то, в чём я не мог ошибаться. «Что вы стоите?» — взгляд. Я будто бы погрузился в бухту, которую накрывают волны, приходящие извне, из спрятанного от взора океана. В её глубинах вспыхнула искра, сигнал радужки, который о чём-то молил. Сами же глаза, которые хотелось назвать ореховыми, блестели непониманием.

Я отодвинул анкету и поковылял вон.

Вычерпывая ложкой остатки супа из тарелки с надписью «Шаритэ», я вспоминал эту женщину и пытался зацепиться за что-то ещё, что бы указывало на сходство между нами. Вопросительные брови, широкий гладкий лоб, чуть приподнятые углы рта, чуть вздёрнутый нос. Ничего не выдавало мольбу… о чём? О помощи? Нет. Из зрачков её сочился взгляд человека, вжавшегося в стену коридора, по которому поступали в мозг видения из так называемого реального мира…

Что ещё странного? Заплетённые косы, неуместные в кабинете, пропахшем лакированной бюрократией. Однако раз это дом артистов, то и машинистки могут выглядеть необычно.

Спустя час в койке под надоевшее насвистывание ампутанта Любке и час инквизиторских упражнений у стенки я кое-что придумал. На прогулке я ушёл прочь от больничного городка и явился к дому на Инвалиденштрассе, только уже со стороны музея естественных наук. Оттуда открывалась взору вся панорама: станция подземных поездов, трамвайные остановки и двери «Винеты».

В начале седьмого эти двери начали исторгать людей. Я ждал у колонны дома напротив и через полчаса дождался. Она вышла, придержав дверь для следовавшей за ней дамы. Я отметил, что теперь