Держатель Знака - Елена Чудинова

— Ида!

— На коленях у нее лежал Верлен. Поверьте, я не ошиблась, Вадим. У нее необыкновенно приятное лицо. Но странно: я еще и до того, как пыталась познакомиться с ней, всегда чувствовала непонятную тревогу. Чувствую и сейчас, как будто щемит сердце. Вероятно, больные нервы.

«Как дожить до завтрашнего дня — нелепо, странно, смешно, но отчего мне кажется сейчас, что именно ее образ я, сам того не зная, пронес через войну… Ведь это не так, но сейчас мне уже кажется, что это так… Ведь я же не двадцатилетний Сережинька Ржевский (последний раз Вадим видел Сережу летом 1919 года…), в конце концов, мне не по возрасту уже кидающая то в жар, то в холод мальчишеская дрожь… Почти религиозный трепет: когда-то это было со мной, но, по крайней мере — до первой из двух пройденных мною войн… „Как дожить до завтра“ — каково? Для гимназиста — уместно… Ни с того ни с сего, как; снег на голову — роковая страсть? Бред какой-то… Просто ударила в голову память дореволюционного мира… И маленькая частичка этого мира — Ида Белоземельцева, тогда почти подросток, самая обыкновенная девочка-екатерининка, каких можно было встретить в каждой второй дворянской семье Петербурга…»

…И когда это «завтра» наступит, он просто посмотрит на Иду Белоземельцеву трезвыми глазами: жаль, но ничего другого быть не может — подобные порывы продолжительны только у гимназистов.

— А я принесла кое-что интересное для Вас, — Ида вынула из сумочки и протянула Вадиму какую-то небольшую книгу. — Думаю, Вам это должно быть интересно…

— Что это? — с улыбкой спросил Вадим, принимая книгу из обтянутой серой перчаткой маленькой руки.

…Это был карманного формата сборник во вполне аполлоновском духе: блеклый четырехугольник греческого орнамента на обложке, силуэт увитой полынью амфоры под блеклыми же буквами названия: «артерлбш»[67]. Снизу — «Москва, 1915». Сверху — стилизованными под греческие буквами…

«Евгений Ржевский». Вадим вздрогнул.

— Боже мой! Неужели это — стихи Жени Ржевского? Но ведь он, кажется, их не издавал…

— Посмотрите внимательнее.

— Скоропечатня Левенсона? Тогда понятно. Частный заказ.

Перед глазами Вишневского возник странный псевдоготический домик в Трехпрудном переулке, домик с линией символических репейников по фасаду. Вадиму только один раз довелось побывать в этой скоропечатне, по какому-то, сейчас и не вспомнишь, какому делу, но дом отчего-то запомнился…

— Я не дам его Вам с собой — мне очень не хотелось бы с ним, даже ненадолго, расставаться, но сядем здесь, и Вы почитаете…

— Но ведь Вы соскучитесь, пока я буду читать, Ида? — открывая книгу, спросил Вишневский, когда они сели на белую скамью под старым королевским каштаном.

— Я буду сама виновата: я же не хочу Вам его дать. Смотрите, как красиво осыпается розовая каштановая свечка — несколько лепестков упали прямо на страницу! Жене бы это понравилось… Читайте же!

Вадим перевернул титульный лист[68].

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАВРИЯ

1. Кипарисы

Где в сияньи — без тени и влаги,

Зноем солнца ущелья горят,

Кипарисы — древесные маги —

Упование ночи таят.

Кипарисы — ночные виденья,

Черен лиственный строгий наряд,

Это древних заклятий сплетенья,

Тенью знанья влекущие взгляд.

Этих знаков не смог разгадать я,

Но, внимая молчанью времен,

Я узнал, что от века проклятье

Ждет того, кто нарушит их сон.

Выйдут, вытекут денные силы,

К темной тайне, душа, прикоснись:

Я хочу, чтоб над камнем могилы

К небу черный взлетел кипарис.

2

Осенне-золотой закат,

Закат Таврического сада,

Меж черных шпалер золотят

Лучи прозрачность винограда.

Ложится ломаная тень,

Леса холмов оделись чернью,

Дымок татарских деревень

Чуть терпок в воздухе вечернем…

Железо скрипнет на петлях,

Душа иного не захочет,

Чем, измеряя боль в шагах,

Бродить в грядущей пышной ночи.

О чем-то смутно тосковать,

Смеясь, сзывать ночные мысли

И безотчетно обрывать

Магнолий лаковые листья.

3

Татарка старая сказала.

Держа ладонь моей руки,

Что проживу я очень мало.

Но не развеяла тоски.

В холодной сакле дымно было

И сажа хлопьями плыла.

Старуха травы заварила

И с наговором подала.

Я пил из глиняной пиалы

Оттенка мутного отвар,

И зелье пахло горьким салом,

И я вдыхал горячий пар.

Под кровлей ныли злые духи —

Заклятья жалкого рабы,

И я не мог сказать старухе,

Что я старей ее волшбы,

Что свежесть юности убога

С душою старой и больной…

…И камни плоские порога

Уже остались за спиной.

И шел я вниз тропинкой горной,

Касалось солнце плоских крыш,

И девой, вечеру покорной,

Вставала благостная тишь.

Над морем плыли белой тенью

Гряды вечерних облаков,

И я поверил в искупленье

Еще не сбывшихся грехов.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КИММЕРИЯ

Камень тверже и зелень бледнее…

Чем тот берег так властно влечет?

Ветром моря грудь дышит вольнее,