Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

считающейся позорным занятием торговлей: дворяне бьют здесь баклуши, сидя по домам[706] или проводят время верхом на лошадях. Римская знать также с презрением относится к торговле, однако самолично занимается своими поместьями; и тем, кто возделывает землю, даже как нечто само собой разумеющееся достается звание дворянина[707]: «Это — почтенное, пусть и крестьянское благородство». И в Ломбардии знать живет на доходы с наследственных земельных владений: происхождение и отказ от обыкновенных занятий определяют здесь принадлежность к знати[708]. В Венеции нобили, правящая каста, поголовно занимаются торговлей; и в Генуе все сплошь — знатные и незнатные — являются купцами и мореплавателями, различаясь только своим происхождением; некоторые, конечно же, подобно разбойникам с большой дороги, подстерегают проезжих в расположенных на горах замках. Во Флоренции часть древней знати предалась торговле; другая часть (разумеется, куда менее значительная) довольствуется своим положением и ничем не занимается, кроме травли и соколиной охоты[709].

Решающим обстоятельством было то, что даже тот, кто имел основания гордиться своим происхождением, и это характерно почти для всей Италии, все же не в состоянии был кичиться им пред лицом образованности и богатства, а имевшиеся у него политические или придворные преимущества все-таки не возбуждали в нем чувства сословного превосходства. Венеция, по всей видимости, представляла собой исключение в этом смысле, поскольку жизнь нобилей имела здесь исключительно городской характер и обставлялась весьма немногочисленными почетными правами. По-иному обстояло дело в Неаполе, который остался отрезанным от духовного движения Возрождения более всего из-за большой кастовости местной знати и ее стремления к роскоши. На сильное влияние лангобардского и норманнского средневековья, а также позднефранцузского дворянства здесь уже в середине XV в. наложилось арагонское владычество, так что в Неаполе раньше всего случилось то, что возобладало по всей Италии лишь сотню лет спустя: частичная «испанизация» жизни, основным содержанием чего было презрение к труду и стремление к дворянским званиям. Воздействие этого сказалось в маленьких городках еще прежде 1500 г.; так, мы слышим жалобы, раздающиеся из Ла Кавы: городок этот был в полном смысле слова богатым, покатам жили славные каменщики и ткачи; теперь же, когда вместо мастерка и ткацкого стана здесь можно увидеть только шпоры, стремена и позолоченные пояса, когда всякий стремится к тому, чтобы стать доктором права или же медицины, нотариусом, офицером и рыцарем, настала подлинная нищета[710]. Во Флоренции подобное развитие событий отмечается еще при Козимо{423}, первом великом герцоге: ему здесь обязаны тем, что молодых людей, относившихся теперь с презрением к торговле и ремеслу, он посвящал в рыцари своего ордена св. Стефана[711]. Это — полная противоположность умонастроению, существовавшему во Флоренции прежде[712], когда отцы ставили условием для получения наследства сыновьями определенное их занятие (с. 59).

Однако своеобразная страсть к завоеванию положения в обществе зачастую комичным образом пересекается у флорентийцев с уравнивающим всех и вся культом искусства и образованности: то было их стремление к рыцарскому достоинству, распространившееся как некое модное чудачество тогда, когда само звание рыцаря утратило уже какой-либо даже намек на смысл.

«Пару лет назад, — пишет Франко Саккетти[713] в конце XIV в., — всякий мог видеть, как ремесленники, вплоть до пекарей и даже чесальщиков шерсти, ростовщиков, менял и вообще всякого сброда, все поголовно, стали рваться в рыцари. Ну на что чиновнику рыцарское достоинство, если он отправляется в сельский городишко в качестве rettore{424}? Да и вообще оно не согласуется с каким бы то ни было добыванием хлеба насущного. О, как же низко ты пало, несчастное достоинство! Эти рыцари творят как раз прямо противоположное всему длинному списку рыцарских обязанностей. Я пожелал сказать об этом, чтобы читатели осознали: рыцарство умерло[714]. И как теперь в рыцари посвящают даже покойников, так возможно было бы сделать рыцарем деревянную или каменную статую либо быка». Истории, которые приводит Саккетти как доказательство, действительно весьма красноречивы. Мы читаем здесь, как Бернабо Висконти издевательски удостоил титула человека, на спор перепившего соперника, как, впрочем, и самого побежденного, что лучшими считались немецкие рыцари с их эмблемами на шлемах и значками и тому подобное. Позднее Поджо[715] потешается над многочисленными рыцарями, у которых нет даже коня и никакой военной подготовки. Тому, кто желал поддержать достоинство своего сословия при помощи, например, организации конной процессии со знаменами, приходилось во Флоренции несладко — как со стороны местных властей, так и зубоскалов[716].

При ближайшем рассмотрении выясняется, что это запоздалое, независимое от какой-либо родовой знати рыцарство лишь отчасти являлось результатом того смехотворного, ищущего титулов тщеславия; имелась здесь еще и другая сторона. Турниры все еще продолжались, и формальное требование было таково, чтобы всякий, желавший принять в них участие, имел рыцарское звание. Однако эти проходившие на огороженной арене схватки, и особенно упорядоченные и иногда в высшей степени опасные для жизни поединки на копьях, предоставляли возможность выказать силу и мужество, от чего не мог отказаться развитый индивидуум, независимо от его происхождения.

И не имело вовсе никакого значения то, что уже Петрарка с живейшим отвращением высказывался насчет турниров как опаснейшего безумия; ему не удалось обратить людей в свою веру патетическим восклицанием: «Нигде не приходится читать, чтобы Сципион или Цезарь бились на турнире»[717]. Как раз во Флоренции дело это снискало широкую популярность: горожане начали смотреть на свой турнир (разумеется, проходивший в менее опасной для жизни форме) как на некоторого рода упорядоченное развлечение, и Франко Саккетти[718] сохранил для нас бесконечно комическое изображение участника такого воскресного турнира. Он выезжает в Перетолу, где участие в турнире обходилось дешевле, на взятом у красильщика напрокат коне, которому озорники напихивают под хвост бодяков; животное что есть духу пускается наутек и вместе с облаченным в шлем всадником скачет обратно в город. Неизбежное завершение повествования — жестокая выволочка, устроенная герою возмущенной такой опасной выходкой супругой[719].

Наконец, первые Медичи также с истинным жаром предались устройству турниров, поскольку они, незнатные частные лица, желали тем самым показать, что люди, которыми они себя окружили, не уступают никакому двору[720]. Уже при Козимо (в 1459 г.), а затем при Пьеро Старшем{425} во Флоренции состоялись большие турниры, слава о которых распространилась чрезвычайно широко. В свете таких притязаний Пьеро Младший{426} позабыл даже о государственных делах и желал, чтобы его изображали исключительно в доспехах. Случались турниры также и при дворе Александра VI. Когда кардинал Асканио