Константин Павлович. Корона за любовь - Зинаида Чиркова

Пока она лежала, родители не решались собираться, хотя давно приготовлены были и рыдваны, и колымаги, и телеги, подкормлены лошади — надо было спешить в подмосковную деревню, подальше от Москвы: не дай бог, сдадут столицу французу. Да и оставаться в такой Москве, где хлеб вздорожал в десять раз, не было смысла. Но две недели лежала в жару Маргарита, бредила каким-то Бородино, две недели не отходила от неё Варвара Алексеевна, а Михаил Петрович ходил туча тучей.

Чуть оправилась Маргарита, чуть встала с постели, ослабевшая, исхудавшая, почерневшая, Варвара Алексеевна заговорила об отъезде. Маргарита молча соглашалась со всеми словами матери, и в доме закипели сборы.

Всё своё время Маргарита теперь проводила с Николенькой. Переезд в новый, московский, бабушкин и дедушкин дом нисколько не отразился на нём. Он весело улыбался беззубым ртом, ловил ручонками все незнакомые предметы, лазил на колени к Михаилу Петровичу, хватал за юбку Варвару Алексеевну, а к матери даже не подходил — слишком уж пугал его её вид. Но мысли и предчувствия грызли Маргариту лишь изнутри, внешне она старалась не огорчать семейство своим мрачным видом, через силу улыбалась и довольно качала головой, видя, как уже привязался Николенька к бабушке и деду за эти короткие две недели.

Но вот все вещи уложены, потянулись со двора Нарышкиных подводы, отправленные раньше господ, а Маргарита в последний раз пошла в церковь Всех Святых на Кулишках, где не была все последние годы, когда странствовала с мужем по России.

Она упала на колени перед тёмным ликом Богородицы, слёзы брызнули у неё из глаз, и слова, одно нелепее другого, сорвались с её губ. Она не понимала, что говорила, знала, что молится не так, как надо, но обычная молитва не пронимала её, криком хотелось кричать от предстоящей боли и испытаний, и она бессвязно шептала и шептала какие-то слова, надеясь, что Богородица поймёт её, разберёт её нелепое бормотание, обратит к ней свой благосклонный взор.

Маргарита стояла на коленях, склонив голову к самому полу. Горели немногие свечи в больших серебряных подсвечниках, тлели лампады у тёмных и бесстрастных икон, запоздавшее солнце ещё выкладывало на полу яркие полосы. Маргарита подняла голову, взглянула на образ, закрестилась. И словно бы чёрная тень легла на отмытый жёлтый пол. Поползла от подножия высокого подсвечника, выползла на яркую полосу света на полу, закрыла её, подползла к самым коленям Маргариты и охватила её всю.

Маргарита стояла ни жива ни мертва — всё поняла она по этой тени, но молча приготовилась к трудным испытаниям.

— Спаси и сохрани, — ещё раз перекрестилась она на образа, поднялась с колен и, едва переставляя ноги, поплелась к дому.

Чуть ли не последними тронулись из Москвы Нарышкины. Немилосердное солнце било в золотые купола бесчисленных церквей, дробилось в них и рассыпалось в воздухе сверкающими брызгами. Но висел в воздухе печальный колокольный звон — словно тяжёлые медные капли падал на город каждый звук и медленно перекатывался над опустевшими улицами. Свежий веерок поднимал на пустынных улицах и площадях обрывки бумаги, верёвок и тряпок, носился по заброшенным дворам, ударял по доскам, которыми были забиты окна. Лишь кое-где мелькали белые передники дворников, в сердцах взмахивающих ненужными теперь мётлами, высовывались из-за угла рваные грязные рубахи воров да стояли по-прежнему у папертей измазанные мальчишки-бездомники.

Дороги были почти пусты, только кое-где спешили запоздавшие, как и Нарышкины, господа убраться поскорее в свои спасительные далёкие деревенские усадьбы, да паслись стада, продвигающиеся к востоку.

Быстро, споро неслись несколько колясок Нарышкиных. Суета царила в карете, где сидела Маргарита со своими ещё невзрослыми сёстрами.

Радовали разнотравьем пролетающие поля, весело шелестели молодой свежей листвой придорожные деревья, да залетал изредка в окна кареты запоздавший звук трели жаворонка, повисшего над зелёным полем.

Маргарита словно бы не слышала и не видела ничего — вся ещё была под впечатлением той чёрной тени, наползшей на неё в церкви. Не отвечала на вопросы сестёр, скоро оставивших её в покое, изредка выглядывала в узенькое окошко, открытое из-за жары, проводила рукой по побледневшим губам и вся отдавалась чувству странной лёгкой скорби.

К вечеру подъехали к Коломне, и Маргарита оживилась. Они с Александром договорились, что если он не успеет прислать письмо в Москву, а Маргарита поедет с родителями в подмосковную далёкую деревню, то он станет писать ей в Коломну: и до Москвы ближе, и от деревни всегда можно будет добраться сюда на почтовых лошадях.

Она вышла из кареты и подошла к коляске, где расположились родители с Николенькой и нянькой.

— Маман, — сказала она Варваре Алексеевне, — я останусь тут, в Коломне.

Мать так и ахнула.

— Это почему? — жёстко спросила она. — Разве ты не поедешь с нами? Что это ещё за штучки? Почему у тебя всё не так, как у людей?

Михаил Петрович вылез из коляски, разминая ноги, подошёл к дочери и посмотрел в её потускневшие глаза.

— Батюшка, — едва прошептала Маргарита, — сюда будут приходить письма Александра. Я измучаюсь, ожидая вестей, не смогу же я каждый день ездить туда и обратно...

Отец долго смотрел на неё, любимицу, старшенькую.

— Будь по-твоему, дочка, — сказал он, — только где же ты будешь жить?

— Найду угол, — впервые улыбнулась Маргарита. — Привыкать, что ли?

— Поищем вместе, — предложил отец.

И они пошли по тихой коломенской улице, останавливаясь у каждого дома.

Варвара Алексеевна в изумлении смотрела на дочь и мужа, но скоро забавный лепет Николеньки отвлёк её от этого занятия.

Они вернулись нескоро, но Маргарита летела теперь как на крыльях. В почтовой конторе получила она письмо от Александра, покрыла его поцелуями, и радость её невозможно было сравнить ни с чем. Она перецеловалась со всеми своими младшими сёстрами и братьями, проникновенно сказала матери:

— Поручаю вам самое дорогое, что у меня есть. Николеньке будет хорошо с вами. Прощайте, маман, и простите всё вашей своенравной дочке...

Варвара Алексеевна расплакалась, но подчинилась невидимому и неслышимому нажиму мужа и дочери.

И скоро лишь пыль завилась клубом за поездом Нарышкиных. Маргарита осталась в Коломне...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

о последнего дня мира, до начала войны с Наполеоном Константин был убеждён, что не следует вступать в борьбу с этим гениальным полководцем. С кем бы он ни говорил, он не позволял себе отзываться о Наполеоне неодобрительно. Однажды в Твери, будучи в гостях у своей сёстры, Екатерины Павловны, выданной замуж за Евгения Вюртембургского, племянника императрицы Марии Фёдоровны, он так горячо и резко вступил в спор с известным историком и писателем Николаем Михайловичем Карамзиным, что великой княгине Екатерине пришлось успокаивать брата. Карамзин так унизительно критиковал Наполеона, захватившего всю Европу и поставившего под ружьё всю её воинскую способность, что Константин не выдержал. Его резкость и запальчивость не ускользнули от наблюдений маленького двора Екатерины Павловны, и она, хоть и была намного моложе брата, постаралась мягко выговорить ему. Но Константин был убеждён в своей правоте, а уж если он во что-то верил, с ним трудно было спорить: он кричал, приводил не веские аргументы, старался брать угрозами и криками, от которых присутствующим делалось не по себе. Может быть, потому, что мысли его сосредоточивались лишь на победах Наполеона, может быть, потому, что он хорошо понимал: шестисоттысячная армия, собранная под знамёна корсиканца, — угроза для России неопровержимая, но Константин так люто отстаивал свою правоту, что спорившим приходилось отступать перед таким напором.