В движении. История жизни - Оливер Сакс

Мы были соседями: Стив преподавал в Гарварде, а жил в центре Нью-Йорка. В личности Стива уживалось так много разных сторон, так много страстей! Он обожал ходить пешком и был блестящим знатоком нью-йоркской архитектуры, зная прекрасно, как выглядел город за столетие до настоящего времени (только человек, столь тонко чувствующий архитектуру, мог ввести понятие антрвольта в качестве метафоры эволюции). Стив был в высшей степени музыкален: в Бостоне он пел в хоре и обожал Гилберта и Салливана; думаю, их оперы он знал наизусть. Однажды, когда мы отправились навестить друга на Лонг-Айленд, он три часа сидел в горячей ванне и пел арии из их опер – ни разу не повторившись. Знал он и огромное количество военных песен времен обеих мировых войн.

Стив и его жена Ронда были исключительно радушными хозяевами и обожали устраивать дни рождения. Стив, пользуясь рецептом своей матери, обычно выпекал праздничный пирог и обязательно писал стихотворение, которое сам и читал. Делал он это мастерски; однажды он дал блестящую версию «абракадабры» из «Зазеркалья» Льюиса Кэрролла, а как-то прочитал следующее:

В честь дня рождения Оливера,

1997 год

В другой мой день рождения, зная, что я люблю периодическую таблицу, Стив и Ронда попросили гостей одеться в костюмы определенных химических элементов. Я плохо запоминаю имена и лица, но элементы помню твердо. Так, на эту вечеринку с моей старой подругой Кэрол Бернетт пришел человек, которого я не запомнил ни в лицо, ни по имени, но я запомнил его как аргон. Стив был ксеноном – пятьдесят четвертым элементом, тоже благородным газом.

Я с большим удовольствием читаю статьи Стива в «Естественной истории» и часто пишу ему по поводу проблем, которые он поднимает. Мы обсуждаем самые разнообразные вопросы – от роли, которую непредсказуемость играет в реакции пациентов, до нашей с ним общей любви к музеям (особенно тем, что содержат экспонаты в застекленных витринах; мы оба выступали за сохранение замечательного музея Мюттера в Филадельфии). У меня также есть огромное желание, сохранившееся еще с тех времен, когда я увлекался биологией моря, побольше узнать о примитивных нервных системах и формах поведения, и Стив в этом оказал на меня огромное влияние, постоянно напоминая, что ничто в биологии не имеет смысла иначе, чем воспринятое через призму эволюции, где случай и непредсказуемость играют принципиальную роль. Стив все воспринимал в контексте эволюционных процессов.

Собственной сферой исследовательских интересов Стива была эволюция сухопутных улиток на Бермудах и Голландских Антильских островах, и для него огромное разнообразие беспозвоночных даже больше, чем позвоночные, иллюстрировало изобретательность и мастерство природы в поисках способов использования различных вновь возникающих структур и механизмов – он называл эти свойства новых структур эксаптациями. Таким образом, мы разделяли любовь к «низшим» формам жизни.

В 1993 году я писал Стиву о проблеме интеграции единичного и всеобщего (в моем случае – конкретных историй болезни и неврологии в целом), и он ответил: «Я и сам долго страдал от подобной раздвоенности, удовлетворяя в эссе мою любовь к частностям, а в более технических работах занимаясь уже обобщениями. Работа, которая позволила мне наконец объединить и то, и другое, – это работа над берджесскими сланцами».

Стив любезно согласился прочитать рукопись моей книги об острове цветовой слепоты, и он сделал это тщательнейшим образом, избавив меня от многих промахов.

Наконец, нас сближал и интерес к аутизму. Стив писал мне: «Мое отношение к этому предмету – отчасти личное. У меня страдает аутизмом сын, и он обладает способностью определять любую дату – на тысячи лет вперед и назад. Ваш очерк о близнецах, наделенных способностью считать, – одна из самых трогательных вещей, когда-либо прочитанных мной».

В своей книге «Сомневаясь в тысячелетии» Гулд очень тепло писал о Джесси, своем сыне:

Человеческие существа прежде всего – рассказчики историй. Мы организуем мир вокруг себя как ансамбль повествований. Как же человеку понять окружающий его непонятный мир, если он неспособен воспринимать эти повествования или опознавать намерения окружающих его людей? Во всех анналах человеческого героизма я не нахожу историй более благородных, чем те, в которых рассказывается о том, как человек, лишенный жизнью и обстоятельствами базовых человеческих способностей, борется за то, чтобы найти и применить в этих случаях адекватные механизмы и средства компенсации.

Когда Стиву было около сорока и мы еще не были знакомы, он накоротке познакомился со смертью. У него была редкая злокачественная опухоль – мезотелиома, но он решил, что победит судьбу и излечится от этого смертельного заболевания. И ему это удалось – с помощью радиации и химиотерапии. Стив и прежде был в высшей степени энергичен; теперь же он стал энергичен вдвойне: нельзя терять ни минуты – кто знает, что случится потом?

Через двадцать лет, когда Стиву было шестьдесят, у него вторично обнаружили рак, не связанный с предыдущим заболеванием, – легочную форму, давшую метастазы в печень и мозг. Но единственное послабление, которое себе Стив позволил в связи с болезнью, состояло в том, что теперь во время лекций он не стоял, а сидел. Он был намерен завершить большой труд – книгу «Структура эволюционной теории», и она вышла весной 2002 года, к двадцатипятилетнему юбилею публикации «Онтогенеза и полигенеза».

Через несколько лет, отработав свой последний курс в Гарварде, Стив впал в кому и умер. Дело выглядело так, будто последнее время он держался только усилием воли; теперь же, завершив семестр и увидев вышедшей из печати свою последнюю книгу, он был готов остановиться. Умер Стив дома, в библиотеке, окруженный книгами, которые он так любил.

В начале марта 1896 года, вскоре после публикации «Шляпы», я получил письмо от мистера И., художника с Лонг-Айленда. Он писал:

Я довольно успешный художник, и мне больше шестидесяти пяти лет. Второго января этого года я ехал на своей машине, и в меня, со стороны пассажира, влетел маленький грузовик. В кабинете экстренной помощи в больнице мне сказали, что у меня сотрясение мозга. Когда же мне начали проверять зрение, обнаружилось, что я не различаю цвета и буквы. Английский алфавит как будто поменяли на греческий. Я видел все так, словно это был черно-белый фильм по телевизору. Но через несколько дней я снова стал различать буквы, а зрение стало невероятно острым, как у орла – я мог с расстояния в квартал заметить извивающегося на земле червяка. НО У МЕНЯ ПОЛНАЯ ЦВЕТОВАЯ СЛЕПОТА! Я ходил к офтальмологам, которые ничего не знают об этих делах с цветовой слепотой. Посещал неврологов – все впустую. Даже под гипнозом я не вижу цвета. Я прошел все возможные исследования. Вы знаете, как они называются. Мой рыжий пес теперь стал темно-серым, томатный сок у меня черный, а цветной телевизор – черно-белое убожество.