Акимуды - Виктор Ерофеев

– Жива! Наконец-то! Как я рада, что ты жива! Ну, как ты? – Нормально, – ответила Зяблик. – А ты?

– Вся в хлопотах! Вот целый месяц занималась дворцом. Ремонт! Ремонт! Ника просил привести дворец в порядок… Привет! – Она изящно подала мне руку и крепко пожала мою. – Я вас так хорошо понимаю… Столько пришлось пережить! Страну трясет до сих пор. Бедные мертвецы никак не приспособятся к жизни.

– Это точно, – вставила Зяблик.

– Все образумится… Пошли в дом! Ника ждет…

Ника ждет… Что же случилось после его казни на Красной площади?

На третий день после казни в Москве стояла почти июльская жара. Особняк Акимуда был оцеплен ОМОНом. Посол вышел из шумных недр метро на Смоленской, свернул на Садовое кольцо и пошел в сторону площади, радуясь солнечному дню. С тех пор как его казнили, он еще ни разу не брился и стал похож на французского посла в Москве. В бороде попадались седые волосы. На ладонях виднелись следы от гвоздей.

С улицы он набрал меня по мобильному телефону – я сначала не поверил, думал: дурацкий розыгрыш, – а когда поверил, испугался. Ведь он появился во враждебном городе с открытым вызовом. Для меня не было тайной, что он поддался казни добровольно, в припадке экстремального самоограничения, беззастенчивого мазохизма – иначе он бы их всех разбросал, порвал на куски на собственной Голгофе. Был ли это приказ сверху? Но тогда кто он – послушное тело для исправления наших нравов? Или он сам решил нас исправить, но мы на этот раз зашли слишком далеко и даже не поняли его намерений? Во всяком случае, что-то тут было неладно. Он как будто играл с нами в поддавки, а потом обижался, что мы его обыграли. Он разве не знал, что в перемолотой мясорубкой стране, утратившей представление о ценности человеческой жизни, мораль может быть лишь условной? А если так, то зачем он пил, гулял, интересовался всякой ерундой, вроде джентльменства? Ведь сестры на Красной площади тоже не до конца поняли его затею – он слишком приблизил их к себе, чтобы они не разгадали его всемогущества. Им ведь мерещилось, что на нем несгораемый скафандр, что он, во всяком случае, повелевает своей болью, и потому в их скорбном поведении присутствовало потаенное сомнение. Или он мстил себе за человеческую неудачу?

Когда он мне позвонил, я так ему и сказал:

– Ты зачем появился? Я не понимаю твоей логики. Это что начинается – время наказания?

Он немедленно отключился. Так между нами начался бессловесный раскол. Оказалось, что думать – вредно. Просто-напросто потому что невыгодно для себя… Разочаровавшись во мне, он задумался, кому звонить: Зяблику или Лизавете. Он знал, что Зяблик после казни собралась уйти в монастырь. Он знал, что Лизавета сказала только одно слово: «Отомщу!» Он позвонил Лизавете:

– Здравствуйте!

– Кто это?

– Не узнаете? Вы мне молились по поводу окончания войны. Не отказывайтесь. Я выполнил вашу просьбу.

– Ну, значит это вы, – сказала Лизавета и заплакала.

Акимуд издали смотрел на оцепление, на растерзанное пожаром здание. Он постоял в нерешительности, но потом смело двинулся к входу. ОМОН набросился на него – он цыкнул на них – они убежали прочь, как малые дети, навалив в штаны. Посол вошел во внутренний двор посольства, издал еще один звук, тоже похожий на цыканье – здание сверкнуло евроремонтом.

«Боже, – в эту минуту подумал Посол, – я могу все, по крайней мере, в рамках солнечной системы, а вот – размениваюсь на пустяки».

Он вошел в свой кабинет, за ним бежала Даша с радостным криком: «Вы вернулись!» Он сел за стол и позвонил в Кремль.

– Предлагаю перемирие, – сказал он.

Там не поверили. Главный отказался идти на контакт. Посол ждал три недели, не выходя из особняка, не засвечиваясь. Лизавета тайно от нас поселилась у него. Мы с Зябликом ничего не знали. Власти нервничали, готовились к войне, но на переговоры не шли. Тогда разверзлись могилы.

После того как Ника взял власть в свои руки, возникла метафизическая двусмысленность. Об этом мы заговорили с ним за ужином. Он поселился в Архангельском. Так захотела Лизавета. Ели деликатесы. От крабовволосатиков с острова Хоккайдо до лесной земляники. Обслуживали живые. Зяблик допустила чудовищную бестактность. Она отказалась верить, что Акимуд есть Акимуд:

– А вы, случайно, не его двойник? Тот был менее кровожадным.

Акимуд сделал вид, что не понял.

– Раньше Лизавета в вас не верила. Теперь моя очередь.

Лизавета мотнула головой:

– Вздор! Я всегда в него верила. Не говори ерунды.

Я полюбила Цыпленка с первого взгляда.

Она называла Акимуда не только Никой, но и Цыпленком.

Зяблик поморщилась:

– Нет! Мне по сердцу Христос. Я уйду в монастырь!

Акимуд показал ей пробитые гвоздями ладони.

– Но тот же еще и сгорел… – не унималась Зяблик.

Я понимал, что в ее словах по-прежнему больше ревности, чем маловерия.

– Перестань, – одернула сестру Лизавета. – Так мы только все вместе поссоримся!

– Но ведь если вы тот, за кого себя выдаете, вам не следовало бы заниматься прямым правлением, – сказала Зяблик.

– А я и не собираюсь этого делать, – обиженно сказал Акимуд.

Он сообщил, что Главный покончил жизнь самоубийством и собирается уже в мертвом виде посетить нашу компанию. Он пригласил на чай и мертвого мальчика Славу, который жил в моей квартире и чуть было не прирезал меня ножом.

– Самоубийство – хороший повод вновь сделать его Главным.

– Зачем тебе Главный? – скривилась Зяблик, приняв Акимуда за Акимуда. – Что, других нет?

– А чем он плох? – вступилась Лизавета.

– Да хотя бы тем, что он его сжег!

– Ну, с кем не бывает! – Лизавета пожала плечами.

Я почувствовал, что Лизавета глупеет на глазах. Она говорила одни банальности: не курить лучше, чем курить… Каждый видит по-своему красоту… Впрочем, банальность – атрибут любой власти, и чем гуще банальность, тем кровавее режим.

На чай приехал Главный. Я первый раз в жизни видел его вблизи. Сказать, что он – мертвый, было трудно. Он был как живой, но лицо у него распухло, словно под ботоксом. Ника представил меня Главному. Тот сделал вид, что рад знакомству, но в глазах светилось свойственное ему недоверие.

– Я слышал, – за чашкой чая, оставив сестер наедине друг с другом, сказал Акимуд, – что ты предлагаешь в своей комиссии свернуть нашу операцию и отправить мертвых в могилы. Чем же они тебе мешают?

– Ника, – проникновенно сказал я, – я не против мертвых. Пусть себе живут на здоровье! Но их надо сегрегировать. Мертвые и живые должны жить по отдельности.

– Это апартеид! – удивился Акимуд. – Вроде как в старой Южной Африке.