На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

Он пересчитал их и заявил, честно глядя правде в глаза:

— Осталось сто восемнадцать. Так дальше не пойдет, господа! Отложим сразу полсотни, чтобы не истратить, и даже брать их с собою не будем. А остальные…

— Теперь, — взбодрился Отребухов, — только «Дивертисмент» остался. Ладно уж, как-нибудь. Соляночку закажем. Коньячком согрешим по бедности нашей!

И — поехали. Соляночкой не ограничились, послали на вокзал за устрицами. Об искусстве в этот вечер уже старались не говорить.

— Ну его к бесу! Не дай-то бог…

— А коньячок — гадость, — жаловался Алымов. — Да и ладно. Перегорит до завтра. Дышать буду от жены к стенке…

Назавтра пришли в комитет только двое — Отребухов и Василий Иванович Куцый (дворянство последнего доказано не было и шестнадцатый год разбиралось в герольдии).

Отребухов пересчитал кассу.

— Ну что, Василий Иванович? — спросил он мрачно после похмелья. — Куда мы с тобою двинем?

— А много ли там? — полюбопытствовал Куцый.

— Да вот… С четвертную будет!

Куцый крепко задумался.

— Ежели, скажем, дворника послать? — предложил он.

— На предмет чего?

— Да он полсобаки из трактира притащит.

— И то дело, — согласился Отребухов. — У меня как раз огурчики есть. Пикулечки с укропцем… Не пропадать же нам в одиночестве!

Дворник слетал мигом. Полсобаки распили, послали еще за половиною. Дворника угостили тоже. Он был парень на ногу легкий: так и летал, так и порхал всю ночь от дома Отребухова до трактира.

Василий Иванович Куцый даже к жене не пошел — здесь же и выспался.

Наутро он проснулся, показал остатние семь рублей и два рубля тут же отбавил.

— Это на пиво, — сказал он. — Ничто так не споспешествует облегчению, как пиво.

Разбудили дворника и послали его за пивом.

— Как быть-то? — спросил Отребухов, сдувая пену. — Нехорошо получается… Это все князь Тенишев начал!

— А вы насчет живописца не волнуйтесь, — сказал Василий Иванович. — Есть у меня один на примете. Он по церквам ходит. Больше «ревы небесные» пишет… С лица тоже умеет!

И в один из дней Сергей Яковлевич застал в своем кабинете косоглазого парня. Тот не спеша устанавливал перед князем холстинку.

— Это еще зачем? — удивился Мышецкий.

— Да вы же сами и просили, ваше сиятельство! Не извольте сомнения иметь: распишу в самой скорости…

— Я не настолько глуп, как эти господа во главе с предводителем… Чтобы и духу вашего не было. Мне сейчас не до святого искусства!..

А нищие мужики Уренской губернии еще долго чесали себе в затылках:

— Слышь-ка, Петра! Кажись, новый налог поклали…

— Эва, окстись. Куды же?

— Да патреты теперича пишут. Так собирают, ездют… К волнухинским уже исправник приезжал. Гляди, как и к нам нагрянет?

— Бяда, да и только!

2

Несло от салганов на город такой вонью — хоть топор вешай. Огурцов палил в канцелярии ароматные свечи. Сергей Яковлевич, однако, пребывал в хорошем настроении: деньги из «Александровского фонда», предназначенные на строительство церквей для переселенцев, он все-таки выцарапал. А вместе с ними — и стандартный план архитектурного проекта Соловьева, утвержденный Святейшим Синодом.

— Ну, Иван Степанович, — сказал он Кобзеву, потирая руки, — на ловца и зверь бежит. Вот вам лес, а что касается остального…

И он позвал Огурцова: велел принести клей и ножницы.

— Смотрите сюда внимательно. Любой проект церкви можно переделать в мужицкое палаццо…

Раз-раз — ножницами, и купола не стало. Обстругал проект с боков — убрались паперти. Кобзев внимательно следил за его действиями.

— Упростите крыльцо — и можно строить. За фасад я ручаюсь. А для духовных нужд мы подгоним в степь церковный вагон. И овцы целы, и волки сыты… Вот так и стройте!

— Извините, князь, — возразил Кобзев, — но на подобный фокус я не согласен. И мужики тоже не согласятся…

Мышецкий стриганул ножницами воздух перед собой:

— Да как вам не стыдно? Вы же знаете, что это единственная возможность обеспечить людей жильем! Лишнего лесу в губернии не водится… Иди вы боитесь?

— Согласен, что лесу нет, — ответил Кобзев. — Но быть под судом за кощунство я не желаю. И вам не советую…

Он ушел, а Мышецкий в растерянности оглядел свой стол, на котором валялись обрезки церковного проекта. В этот момент ему казалось, что он предан. Медленно собрал он клочки чертежа, скомкал их и швырнул под стол.

— Ну и ладно… Лес дам, а там пусть хоть казино строят!

Снова начал теребить Борисяка:

— Слушайте, господин инспектор, мне это уже надоело… Вчера я повернул с полдороги лошадей обратно — невозможно выехать на окраины. Когда вы уничтожите эту заразу на салганах?

— Так что же, прикажете запалить их? — возмутился Борисяк. — Они ведь тоже не дураки, салганщики: санитарные меры в удалении от города соблюдены!

— А застрахованы?

— Надо полагать — застрахованы.

— И кем?

— Ну, князь, истинного хозяина салганов вы не доищетесь.

Сергей Яковлевич сказал — прямо в лицо Борисяку:

— Правительство его императорского величества с уважением относится к праву частной собственности и всегда будет стоять на страже частного капитала.

— А тогда — о чем разговор, князь?

Санитарный инспектор повернулся, собираясь уходить.

— Постойте, — задержал его Мышецкий. — Я еще не кончил. Борисяк остановился, и вице-губернатор договорил, уже не глядя инспектору в глаза:

— И я буду строго преследовать любое нарушение законности. Однако… — Мышецкий выждал с минуту. — Однако я не стану возражать, если эти салганы, как источник заразы в губернии, случайно сгорят от неосторожной искры… Вы меня поняли?

— Но я… — начал было Борисяк.

Сергей Яковлевич поднял ладонь:

— Не надо. У меня с вами никогда не было этого разговора.

Инспектор, слегка побледнев, кивнул. Мышецкий продолжил:

— Человек, имя которого не должно меня интересовать, случайно явится причиной пожара на салганах… Вы отыщете его…

Он мельком глянул на Борисяка и выложил двадцать пять рублей:

— Вот вам деньги, которых я вам никогда не давал, а вы их никогда у меня не брали…

На этом они и расстались. Мышецкий понимал, что на Обираловке найдется много охотников на четвертной билет. Кстати, вспомнив об Обираловке, он вызвал к себе Чиколини и как следует отлаял его, старую бестолочь, за то, что до сих пор продолжается бандитизм на улицах.