Андрей Рублев - Павел Северный

Никанор, часто мигая, растерянно смотрел на игумена.

– Дозволь, владыко, сперва молвить слово тому, кто старше меня. Пусть отец Прохор…

– Молви, Прохор, – сказал игумен, отойдя к столу.

– Своеволия в написании очей сотворенного Андреем не углядываю. Никанор зря заставляет меня наступить на грязь, им заведенную. Пусть сам ответствует и за мою спину не хоронится.

Никанор шагнул вперед, отделившись от живописцев. Бледнолицый монах от волнения стал пунцовым. Его маленькие глазки наполнились слезами. Руки, торчащие из-под коротких рукавов рясы, то сжимались в кулаки, то сцеплялись пальцами.

– Пошто же не пришли отцы, кои жаловались мне? – строго спросил его Никон.

– Не ведаю, владыко.

– Совесть не дозволила! – вновь решительно произнес Василид. – Не докучай себя допросом, владыко. Молви свое докончальное слово, от коего бы склочники языки прикусили.

– Благослови молвить, владыко! – выкрикнул вдруг Никанор.

– Давно ждем.

– Неумность брата Андрея дозволила ему вольное написание лика Спасителя. Истинная неумность тому грешной виной. Возымев желание стать иконописцем, он не удосужился просветлить свою неумность поглядом на древние образа Христа, кои Церковь утвердила, а нас, грешных, благословила на их неотступное повторение. Не дозволив в сем деле своеволия.

Задохнувшись от приступа нервного кашля, Никанор продолжал прерывающимся голосом:

– Живописность Андрееву признаю. Но именно в ней и хоронится тайно его своеволие, не дозволенное догмами иконописания. Мутится разум молящегося перед очами Христа, писанными Андреем. Не раз слышал я об этом от богомольцев. Молвят, будто образа Андреевы отводят душу от молитвенности, принуждая вникать, пошто такими красками писаны. Краски должны быть жухлыми, чтоб не привлекать к себе греховное внимание. Не раз сказывал Андрею об этом, но он не внимал моим словам, и опять-таки из-за своей неумности и упрямства. Опасно своеволие Андрея для разумности живописцев, нетвердых в канонах иконописания. Может сбить с пути истины. Смиренно молю, владыко, образумить своевольника. Повели ему отныне писать лики Христа не по его разумению, а свято следуя всему, что будет на иконе, с коей будет писать повторение.

– Знаешь, что не пишет он повторения.

– Тогда волей своей наложи строгий запрет недозволения писать Андрею лика Христа.

– О чем просишь! – ударив ладонью по столешнице, повысил голос Никон, но, укротив вспышку гнева, продолжил спокойно: – Придуши в себе мирскую злобливость, Никанор. Молитвой лечись от сего недуга. Заставь себя понять и признаться в неправедности возведенного на Андрея навета. Икона, кою привез боярин Кромкин, одна из тех, коим молятся православные. И до сей поры ни у кого не возникло сомнения в их праведности. Всем вам ясно, что иконы Андрея не схожи с образами византийского и даже новгородского написания. Это его иконы. В них его разумение верующего раба Божья. В них его понимание назначения икон для Православной церкви. Кто станет спорить, что они запоминаются. Привлекая к себе, заставляют задумываться, отвлекая от молитвенности, ежели у молящегося не истова молитвенность. Но словом своим заверяю, что в них нет своеволия, за которое написателя их пришлось бы карать и считать его сотворения неугодными Церкви. Понять это надобно. Тем же, кто в монашестве легковерен на всякие слухи, тем надобно не быть торопкими на облыжные наветы, а с вдумчивым опасением постигать умом не постигнутое. Скажи теперь ты, Андрей, пошто пишешь Христа по своему разумению.

Андрей заговорил, сдерживая волнение:

– Правя житье в смиренном послухе, норовлю постигать истину веры Христовой. Постигаю ее по Евангелию. Вчитываясь в поучения, так и не нашел ни в одном, каким по облику был Христос. Евангелисты не молвили, какого он был роста, какими были его очи. Задумавшись над молчанием о сем евангелистов, я так и не уразумел, пошто они промолчали. Евангелисты промолчали, когда надобно было молвить, чтобы было ясно и не приходилось бы выискивать в византийском иконописании, каким был облик Христа, потому что в том иконописании нет одинаковости.

В горнице стояла тишина. Андрей, вытерев рукой бежавшие из глаз слезы, заговорил шепотом:

– Грешным своим разумением, прикипев к тайнам иконописания, порешил писать Христа, уверовав в его божественное милосердие. Мой Христос милующий. Таким вижу его своим созерцанием, потому всяким словом, писанным в Евангелиях, Христос милостив. И по силе своего разумения посему пишу его очи такими, какими смотрит он с моих икон на молящихся. Перед Господом в ответе за свое безгреховное своеволие.

Замолчав, Андрей отвесил игумену поясной поклон и вышел из горницы.

– Слыхали? – спросил игумен. – Ступайте с Богом.

Монахи вышли из горницы.

– Пойду запишу молвленное Андреем, – сказал Епифаний.

– Погоди. Не о всякой правде надо писать. Рано Андрею быть замеченным. Не благословляю…

Богатырский холм в блеске июньского солнца. Горбатится он на левом берегу Яузы, с трех сторон зарывая склоны в сосновом бору с глубоким оврагом, где стелет водяную дорожку ручеек, прозванный Золотым рожком. Крутолобый склон к Яузе в березах.

С 1360 года на холме пути к Москве караулит монастырь Нерукотворного Спаса. Ставлен он монахом Андроником по обету митрополита Алексия в память спасения его от морской бури при возврате на Великую Русь из Царьграда.

Радостен летний день. Плывут по небу облака причудливых очертаний.

Растворив щель калитки в окованной медью створе, из монастырских ворот вышел Андрей Рублев и зашагал по тропинке между берез, шелестящих листвой. Дойдя до Яузы, далее прошагал полверсты берегом до мельничной запруды, а по ней под стукоток водяного колеса перешел на правый берег.

Андрей теперь часто навещает Москву. С холма виден ее белокаменный Кремль, хотя до него от монастыря семь верст с гаком.

Пятый год на исходе, как Андрей с Даниилом Черным расстались с кельей в монастыре Святой Троицы. Когда не уютной стала их жизнь среди братии живописцев, ушли Андрей с Даниилом по-мирному, с согласия игумена Никона, отпустившего их на полгода по просьбе игумена Спасова монастыря для украшения росписью и иконами нового храма. Давно прошли все сроки отпуска. Живописцами в Спасовом монастыре обжита келья. Все в ней им по душе, и даже скрип ее двери похож на скрип двери в покинутом ими монастыре. Давно расписаны стены храма и написаны иконы для алтарной преграды, а Андрей с Даниилом забыли о наказе Никона и не помышляли о том, чтобы покинуть обитель, где игумен Александр умел быть чутким и мудрым собеседником.

Игумен Никон не раз присылал за живописцами ходоков с наказом без промедления возвратиться, но ослушники были глухи к его наказам.

Уход от Никона был с виду мирный, вот только все не может Андрей забыть гнев игумена, вызванный попыткой заступиться за пахарей, у которых монахи отняли урожай, якобы незаконно выращенный на землях, принадлежащих монастырю. Игумен тогда кричал на Андрея, требовал не совать носа не в свои дела, помнить, что его место только возле иконописания. После такого разговора у Андрея появилась неприязнь к Никону, и он задумался о пребывании в обители под властью человека, из-за корысти забывающего о смирении и милосердии, но при этом требующего от всех смирения и слепого подчинения его воле.