Русский ад. На пути к преисподней - Андрей Караулов

Ельцин ворочался с боку на бок: ну, кровать, как ни ляжешь — все плохо…

Надо заменить. Может, и сон не идет, потому что кровать такая, а?

Бессонница — это как несостоявшееся самоубийство. Выпить, что ли?

Ужасно болела спина — удар о землю его самолетика под Барселоной, когда все чудом остались живы, а посадка была настолько жесткой, что Ельцина, разбившего спину, врачи тут же положили на носилки.

Коньяк снимал боль, особенно по ночам, Ельцин просто забывался. Но это было именно забытье, не сон, потому что настоящий сон лечит, а Ельцин после такого «самолечения» вставал совершенно разбитый.

Впереди — седьмой съезд, осталось меньше месяца. Скорее всего, съезд, Хасбулатов, снимут Гайдара, то есть — разгонят правительство.

Вот, на самом деле, у кого власть в России — Верховный Совет!

Как-то все забыли, что это Верховный Совет назначает министров. И он же, если есть проблемы, снимает их с работы — Верховный Совет!

В последнее время Ельцин все чаще и чаще вспоминал Беловежскую Пущу — ведь он действительно боялся Горбачева, не хотел ехать в эти леса, не хотел! Он хорошо помнил предбеловежские в Архангельском… бумаги Бурбулиса, угроза его отставки (впрочем, об отставке Бурбулис больше не заикался), а сейчас, с тех пор прошел год, Бурбулиса так просто уже не уберешь, демократы тут же хай поднимут, кампанию в газетах начнут, и все это будет, разумеется, против него, против Ельцина… — да, с этих бумаг, точнее — с докладной Бурбулиса все тогда и пошло…

91-й, 20 ноября: ночь, бессонница, записка Бурбулиса на столике у кровати, Ельцин еще раз взглянул на его план перед тем, как заснуть… и вдруг… — вдруг Ельцин похолодел.

Мысль, пронзившая его наотмашь, была простой; больнее всего выстреливают именно простые мысли. Даже не мысль, нет, — страх: а вдруг Горбачев уже имеет (украли!) записку Бурбулиса? И в газеты ее — полюбуйтесь, люди добрые, жители Советского Союза, к чему за вашими трудовыми спинами готовится российское руководство!

Шпионов Бакатина в российских структурах было хоть пруд пруди. Аппарат МИДа России был всего сорок человек, но в секретариате министра сразу, уже в первые дни, был пойман чиновник, который ксерил все входящие и выходящие документы.

Бурбулис, естественно, выступит с заявлением, что его записка — это провокация Горбачева и т. д.

Только кто кому быстрее поверит, а?

Ельцин встал, накинул банный халат, открыл бар, спрятанный среди книжных полок, и достал початую бутылку коньяка.

Он налил стопку, помедлил, потом снял трубку телефона:

— Александр Васильевич… — Ельцин запнулся. — Извините за беспокойство. Найдите Полторанина, пусть… придет ко мне.

Коржаков спал внизу, на первом этаже дачи. Если звонил шеф, он поднимался, как ванька-встанька:

— Что-то случилось, Борис Николаевич?

— Случилось то, что я хочу видеть Полторанина… — трубка резко упала на рычаг.

Феномен Коржакова заключался в том, что он по ночам был для Ельцина как лекарство.

Михаил Никифорович Полторанин жил здесь же, в Архангельском, недалеко от Президента.

«Не сделаю я, сделают они…»

Ночь была в самом разгаре.

«Совершенно очевидно, что, столкнувшись с фактом создания нового Союза, Президент СССР будет вынужден…»

Ельцин абсолютно доверял Полторанину. Министр печати был единственным человеком (кроме Наины Иосифовны с девочками и вечного Коржакова), кто после октябрьского пленума приезжал к Ельцину в больницу.

Неужели Александр Николаевич Яковлев прав, неужели Горбачев и после пленума, этого ужасного скандала, все равно хотел оставить его, Ельцина, в Политбюро? Но ведь не оставил, черт возьми!

А еще Ельцин любил Полторанина за ум — хитрый, крестьянский, практичный…

Полторанин явился мгновенно, словно ждал, что его позовут:

— Борис Николаевич, это я!

Ельцин улыбнулся:

— От кровати оторвал, Михаил Никифорович? Вы уж извините меня…

— Ничего-ничего, — махнул рукой Полторанин, — она подождет, да…

— Кто? — заинтересовался Ельцин.

— Кровать!

Полторанин широко, раскатисто захохотал.

Он знал, что Ельцин не терпит пошлость, но сейчас ночь, а ночью не грех, наверное, разрешить себе то, что не позволяет день.

— Зна-ачит… вот, Михаил Никифорович, — Президент протянул Полторанину папку Бурбулиса. — Хочу… чтобы вы прочли.

— Анонимка какая-нибудь? — Полторанин полез за очками.

— Анонимка. Но — серьезная.

Полторанин пришел в добротном, хотя и помятом костюме, в белой рубашке и при галстуке.

— Вот, пся их в корень, очки, кажись, дома забыл…

Он растерянно шарил по карманам.

— Забыли?

— Да я сбегаю, Борис Николаевич.

Ельцин протянул Полторанину рюмку и налил себе:

— Не надо. Коржаков сходит. А я пока вслух прочту.

Полторанин чокнулся с Президентом, быстро, уже на ходу опрокинул рюмку, нашел за дверью Коржакова и вернулся обратно.

— «Надо набраться мужества и признать очевидное: исторически Михаил Горбачев полностью исчерпал себя, но избавиться от Горбачева можно, только ликвидировав пост Президента СССР либо сам СССР как субъект международного права…»

Ельцин начал тихо, вполголоса, но тут же увлекся, прибавил голос, так что на улице было слышно, наверное, каждое слово Президента России.

«Театр одинокого актера», — подумал Полторанин.

Где-то там, высоко, играли звезды, равнодушные ко всему, что творится на земле. Окна у Ельцина были плотно зашторены, старый синий велюр тяжело опускался на пол, будто это не шторы, а занавес в театре, и никто из людей, из двухсот пятидесяти миллионов человек, населяющих Советский Союз, не знал, что именно сейчас, в эту минуту, решается их судьба — раз и навсегда.

Рюмка с коньяком стояла на самом краешке письменного стола, но Ельцин не пил. Его голос становился все громче и тяжелее, в воздухе мелькал указательный палец. Он вытаскивал, вырывал из себя ленивые, как холодные макароны, фразы Бурбулиса с такой силой, что они тут же лопались, разрывались на отдельные слова, буквы, запятые и восклицательные знаки… — Ельцин выкидывал из себя эту словесную массу так, будто ему, Президенту России, очень хотелось очиститься, убить сомнения и страх.

Побороть свою совесть.

В 1913-м Россия отмечала трехсотлетие дома Романовых. Великий царь Николай Александрович Романов был царем, но не был государем, тем более — великим: после трех лет Первой мировой войны это поняла, наверное, вся Россия. Николай Романов (так же, как и Горбачев) не хотел (и не умел) проливать кровь. И — проливал ее беспощадно: Кровавое воскресенье, 1905 год, Ленский расстрел, «столыпинские галстуки», война и революция.