Гарем. Реальная жизнь Хюррем - Колин Фалконер

морозном синем небе за окнами дворца. Хюррем, дрожа от холода, натянула горностаевую шубу поплотнее на плечи. Все эти дни, даже прильнув вплотную к пылающему камину, она не могла согреться.

Смерти она не страшилась. Абу Саад заверил ее, что место в Раю она себе гарантированно заслужила своей добродетельностью. Нажитое она щедро расходовала на постройку мечетей и школ в Эдирне, Ангоре и Стамбуле, зная, что Сулейман это только приветствует. Но более всего из своих благотворительных начинаний она гордилась больницей для бедных по соседству с женским невольничьим рынком, хотя истинного смысла и значения именно этого ее жеста Сулейман так и не понял и никогда не поймет.

Но все равно, будь у нее такой выбор, она бы лучше отправилась домой, на родину, чем в небесные райские кущи.

Прямо перед ней стоял стол с горшком горячих углей. Она пристроила ступни поглубже под него, чтобы хоть как-то их согреть.

Она уставилась куда-то вдаль сквозь зарешеченное окно, и ей привиделась бескрайняя степь где-то там, за фиолетовым маревом горизонта. Она сомкнула глаза и отпустила свой дух плыть по воле ветра.

Во сне она птицей перенеслась через Черное море, испещренное крапинками карамусалов. Вскоре показался родной берег, а за его уступами – раскинувшийся под нею на лугу табор крымских татар. Она спикировала прямо туда, вскочила на кряжистую лошадку и помчалась на ней дальше до самого Днепра и через камышовые острова на ту сторону, где показался целый город кибиток и заслышался цыганский посвист. Она помахала рукой, и мать ее подняла на нее глаза из-под козы, которую доила, приветливо помахав рукой ей в ответ…

– Госпожа! Госпожа!

Хюррем в испуге очнулась. Муоми трясла ее за руку.

– Что такое?

– Вы так страшно кричали, моя госпожа. С вами все в порядке?

– Кричала?

– Так вы спали?

– Да, – сказала она, страшно огорченная возвращением в гарем.

– С вами все в порядке?

– Само собой.

После ухода служанки Хюррем вдруг почувствовала, как слезинка сбегает вниз по ее щеке. Давно нет и не будет ей счастья, кроме как во сне. Ну зачем Муоми ее разбудила и водворила обратно в эту тюрьму яви? Не принесла ей счастья эта нескончаемая борьбы за главенство. Был краткий миг триумфа, когда Сулейман ее впервые избрал. Было мимолетное удовлетворение, когда она перехитрила Гюльбахар. Но радости – никогда и никакой.

Ну а потом сам Сулейман. Она презирала его с тою же силой, что и в тот день, когда он ее впервые избрал тридцать пять лет тому назад. Да нет, много раньше: она люто ненавидела его с первого дня попадания в рабство, когда ее только доставили в Эски-Сарай.

Но даже не это привело ее в самое черное расположение духа. Все дело было в соловье.

В том самом, которого она получила от Сулеймана в подарок на их свадьбу. Он преподнес ей этого певца в клетке, искусно вырезанной из кедрового дерева и инкрустированной ониксом и перламутром. И соловей тот изо дня в день заливался дивными трелями с тех пор и по самое утро нынешнего дня, когда она вдруг обнаружила на дне клетке его окоченевший трупик. Она его вынула оттуда, нежно взяв в ладони и поначалу еще даже тайно надеясь его отогреть… А потом заглянула в его остановившиеся и более немигающие глаза.

Так и держала она его в ладонях, а птичка вдруг пропела ей на прощание свою последнюю песнь:

– Моя жизнь – твоя жизнь. Я жил в клетке из кедра, ты – в клетке из золота, где султан восхищался и наслаждался тобою, дивился твоему голосу и красоте. Но придет день, когда твой заледеневший взор не встретит в небе зари, и это будет все. Дверца клетки захлопнется навсегда. И песня твоя умолкнет, и память о тебе развеется.

«Ну нет, это еще не конец, – подумала она. – У меня еще есть время свести с ними счеты за все эти украденные у меня годы».

План был прост: османы хотят Баязида. Более того, они в нем нуждаются, – и если оставить все на произвол судьбы, то Баязид наверняка возьмет верх над своим ущербным братом в неминуемой битве за престол. Меж них двоих он и сильный, и вожак, и гази.

Вот она и преподнесет им вместо него Селима.

Мечеть Сулеймание высилась посреди города горным массивом из серого мрамора, поражая чувства идеальной симметрией куполов и минаретов. Обошлась она в семьсот тысяч дукатов – царский выкуп за отпущение султану греха сыноубийства.

Сулейман восхищался мечетью из окна покоев Хюррем, положив ей руку на плечо.

– Великолепие, мой господин, – сказала она. – Через тысячу лет люди будут любоваться ею и горько сожалеть о том, что им не довелось родиться в нашу эпоху.

– Надеюсь, что так, – ответил Сулейман и крепко прижал ее к себе. Она такая хрупкая: все косточки сквозь платье прощупываются, в последнее время много болела.

На ней была зеленая тюбетейка – как в тот день, когда он впервые увидел ее во дворе, – но это был лишь насмешливый отзвук ее юности. Под сурьмой, хной и пудрой кожа ее была подобна пергаменту; волосы у корней – молочно-белыми; и никакими румянами не выходило у Муоми воссоздать блеск шлифованного золота ее юности. Но любил он ее теперь больше, чем когда бы то ни было; плотская страсть уступила место чувству легкости и близости, которое Сулейману дано было разделять с нею и только с нею.

– Это чудеснейшее достижение, господин мой.

– Придет день, когда мы с тобою будем покоиться там бок о бок.

«Так значит, – подумала она, – он затеял построить мне гробницу на руинах Старого дворца – тюрьмы, где сперва держал меня птицей в клетке. На редкость тонкая ирония».

Он почувствовал ее дрожь.

– Тебе нехорошо?

– Просто замерзла. Вот придет весна, и мне сразу станет лучше.

Северный ветер завывал снаружи злобным джинном, и сам Сулейман дрожал от холода даже в подбитой соболем мантии.

– Ты уж лучше побереги себя, – сказал ей Сулейман.

– Не беспокойся понапрасну, господин мой. Легкая ломота в преклонном возрасте – вещь ожидаемая. – Она отвернулась от окна.

Сулейман жестом отослал прочь ее гедычлы и лично помог супруге пройти вглубь комнаты, поражаясь внезапной легковесности ее маленького тела, опирающегося на его руку. Он поместил ее ноги под тандыр, нежно подложил ей под спину подушки.

– Спасибо, мой повелитель. И, пожалуйста, хватит пугать меня своим встревоженным видом. Это всего лишь простуда. – Гедычлы укрыла ее колени одеялом. – Господин мой, – сказала она, устроившись, – я бы хотела в