Два брата - Александр Волков

Лаврентия впустили в кабинет.

– Ваша светлость! Царевич-то заговор строил!

Пучков передал показания Афросиньи. Глаза Меншикова заискрились радостью.

– Спасибо, братец! Этой послуги тебе не забуду!

– Рад стараться для вашей светлости!

Тем временем допрос продолжался.

– Говори, говори, девка! – поощрял Афросинью судья. – Великий государь тебя не оставит.

– А еще говорил царевич вот что, – без запинки продолжала Афросинья (за долгий путь на родину она основательно продумала все, что будет показывать при розыске): – «Может быть, отец мой умрет или бунт будет; отец мой, не знаю за что, меня не любит и хочет наследником сделать брата моего, а он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, моя мачеха, умна; и когда, сделавши это, умрет, то будет бабье царство. И добра не будет, а будет смятение: иные станут за брата, иные за меня…»

– Так, девка, так! – покрякивал судья. – Еще что скажешь?

– Когда приехали царевы послы в Неаполь-град, царевич хотел к папе рымскому под защиту уйти, а я его до того не допустила. Ласками да уговорами в Неаполе удержала.

– Ты и впрямь так сделала? – изумился судья.

– Я государю Петру Алексеевичу верная подданная! – бойко отвечала Афросинья.

– Быть тебе, девка, у государя в милости!

В тот же день у дома царевича был поставлен караул. Алексей стал арестантом в собственной квартире. Его слуги могли выходить только для закупок съестного в сопровождении караульного солдата. Передача писем или устных поручений кому бы то ни было строго запрещалась.

Афросинью поселили в доме царевича. Полагали, что царевич Алексей в откровенных беседах с ней откроет свои тайные замыслы, а она передаст их царским судьям. Но царевич теперь никому не доверял. Узнав, что Афросинью допрашивали в Преображенском приказе, Алексей замкнулся, стал молчаливым. Попытки Афросиньи «разговорить» царевича кончались тем, что он испытующе смотрел ей в глаза, а потом вскипал гневом: «Уйди, гадина, и тебя шпиком сделали!»

По городу разнеслись слухи, что царевич почти помешался и пьет безмерно. В вине Алексей старался утопить свое отчаяние и свой позор.

* * *

Через несколько дней после допроса Афросиньи царевича вызвал отец.

Петр сидел хмурый, на щеках его багровели пятна, лицо судорожно дергалось. Алексей стоял перед отцом опустив голову; во всей его позе виднелось непобедимое упрямство и то бездеятельное сопротивление, которое доводило до бешенства живого и вспыльчивого Петра.

– Зачем ты меня, Алеша, в Москве обманул? – спросил Царь, нервно постукивая пальцами по колену.

– Чем я вас обманул? – глухо отозвался Алексей.

– Ты мне выдал не всех сообщников. Умолчал про архиереев, коим письма слал. Скрыл, что к папе римскому хотел под протекцию отдаться. Черные, богохульные слова свои, что против меня говаривал, утаил… Ты думал – сие все не Раскрыто останется? Ты ведь в священном писании силен, как же забыл слова: «Несть ничего тайного, что не сделается явным»?

– Никаких я черных слов про вас не говорил, – угрюмо возразил царевич.

Петр вспыхнул, приподнялся, снова сел.

– Так, по-твоему, я вру? – крикнул он, ударяя кулаком по столу. – Твоя полюбовница на допросе в Преображенском все открыла.

– Фрося?! – ахнул царевич, и лицо его побелело.

– Афросинья лучше тебя долг и совесть понимает, хоть она и холопка!

– Фрося продала меня за царскую милость,… – шептал, как в бреду, царевич.

«Ну что ж, – подумал он, – один конец!»

Он поднял голову, бросил на отца взгляд непримиримой ненависти:

– Пишите, батюшка! Все открою!

– Признавайся, – сказал Петр, макая перо в чернильницу, – когда ты слышал, будто в Мекленбургии войска бунтуют, что говорил?

– Говорил: «Бог не Так делает, как отец мой хочет!»

– Радовался ты, чаю, не без намерения. Ежели б впрямь был бунт, пристал бы к оным бунтовщикам?

Алексей, помешкав, ответил:

– Когда б действительно в Мекленбургии случился бунт и за мной прислали бы, я бы к ним поехал. А без посылки ехать опасался.

– Так! А смерти моей ждал?

Царевич дерзко взглянул в глаза отцу:

– Ждал!

– Может быть, даже умышлял?

Алексей покачал головой, глаза потухли, спрятались.

– В сем неповинен! Чаял, само собой случится…

Петр горько усмехнулся:

– Сын… Забыл пятую заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою…» Ну, за сие ответишь перед богом. А все-таки бунт против меня учинять собирался?

– Думал, призовут меня после твоей смерти. Слыхал я, будто хотели тебя убить, и не чаял, чтоб отлучили тебя от царства живого.

– Живого меня от царства не отлучить! – гордо тряхнул головой Петр. – И ты б на меня живого пойти не осмелился!

Алексей вновь поднял голову, и темные глаза его под припухлыми веками сверкнули бешено, по-отцовски.

– Ан нет, ошибаешься, батюшка! – неожиданно звонким голосом воскликнул он. – Если б бунтовщики при живом прислали да сильны были, я бы к ним поехал!

– Вот как! – протянул Петр, и в его голосе послышалось невольное уважение.

«Стало быть, в сыне все-таки моя кровь».

– Иди! – приказал он сыну. – О судьбе твоей буду рассуждение иметь.

Алексея увели, и снова жил он, одинокий, томимый ожиданием беды, которая должна была разразиться над его головой.

Прошло почти два месяца с тех пор, как была допрошена Афросинья. Царевичу казалось, что гроза пройдет стороной, не задев его, и что отец не склонен предпринимать против него крутые меры.

«Прощу Фросю… – думал царевич. – Она хоть и предала меня, но ведь из-за страха только. А страх перед батюшкой ох как велик!»

И царевич начал делать шаги к сближению с Афросиньей. Он заговаривал с ней почти ласково, напоминал о беспечальном житье в Эренберге.

Афросинья отвечала сухо, неприветливо. Восстанавливать прежнюю близость с опальным царевичем ей не было расчета.

Днем 14 июня к царевичу вошел дежурный офицер.

– Собирайтесь, ваше высочество! – коротко приказал он.

Алексей побледнел; книга, которую он держал на коленях, выпала из его ослабевших рук и с глухим стуком ударилась об пол.

– Собираться? Куда? – тихо спросил царевич, и губы его Дрожали так, что он еле выговаривал слова.

– Вас велено перевезти в крепость.

– В крепость?! Но почему же? За что?… Я хочу видеть батюшку…