Стеклобой - Михаил Перловский

— Кем это вы меня? — спросил Кирпичик, потирая лоб.

— Скоро выясним, дружище. Я только что понял одну вещь, а ты мне в этом помог. И должен помочь еще — ты проникнешь на завод и поговоришь с одним человеком. И если все получится, то все будут свободны — мои дети, мама, мы с тобой, все-все!

Кирпичик неожиданно спрыгнул с подоконника и подбежал к двери.

— Если мы не спрячемся, кончено все и правда будет очень скоро. Там голоса, много! — Он испуганно посмотрел на Романова. — В окно?

— Нет, давай за мной. — Романов локтем выключил свет и рывком втолкнул Кирпичика в свою потайную каморку, плотно прижав стенную панель и мягко провернув ключ в замке.

— Там же бумаги, — прошептал Кирпичик, — заберем?

— Забудь о них, и с этой минуты не открывай рта и дыши через раз, понял? Сейчас мне никак нельзя попадаться. Кстати, а уколы ты случайно не умеешь делать? — в глазах темнело от внезапно проснувшейся боли.

— Я делал один раз, — прошептал Кирпичик, — правда, Оливии, но, наверное справлюсь.

Голоса приблизились, ухнула дверь кабинета, сестрицы загомонили как стая перепуганных галок. Романов еще различал отдельные слова и хотел взглянуть в глазок, кто же это там так распаляется, но с шорохом сполз по стене на кушетку. Вид у него, вероятно, был так себе, потому что Кирпичик закрутил головой в поисках ампулы и шприца.

— Вот там все приготовлено, только сделать укол, — кивнул Романов на железный ящичек.

Голоса в кабинете разрастались и норовили выдавить дверь в каморку. Романову так и виделось, что галки множатся, растут и вот-вот заполнят все свободное пространство, захлопают крыльями, будут царапать острыми когтями и не дадут дышать. Горло сжимало, воздуха не хватало.

— Сейчас, сейчас, держитесь, дядь Мить, — услышал он шепот, и тут же острая боль пронзила ногу, расплываясь жаром. «Это я сам превращаюсь в птицу», — почему-то решил Романов.

Когда он открыл глаза, в комнате было совсем темно, только свет от фонаря мягко вливался с улицы. Романов сел на кровати и увидел, что у окна спит Света, положив голову на подоконник. Он, кряхтя, потянулся и щелкнул чайником, потом подошел к ней и погладил ее по спине. Движение это показалось ему совсем привычным, знакомым, родным. Она не проснулась, только дыхание перестало быть глубоким. Он плеснул кипятка в чашку, отпил и осмотрел себя — перевязка была свежая, плечо держал хитрый резиновый бинт.

Бедная девочка, почему-то подумал он, подошел к Свете и сказал, глядя на нее: «Бедная девочка».

Она открыла глаза, подняла голову и почти сразу проговорила:

— Не смей туда ходить, понял, я тебя не пускаю.

— Куда? — улыбнулся Романов, глядя на ее растрепанные волосы и удивленные круглые глаза.

— Ну куда ты там собираешься? Там тебя убьют.

— Ну, это мы еще посмотрим, — сказал он и подошел совсем близко, так что можно было обнять ее, но сделать этого он почему-то не смог.

— Все будет хорошо, теперь моя очередь что-нибудь взорвать. А ты мастер по пересборке старых механизмов, — Романов поднял перебинтованное плечо. — Думал все, помру.

— Не надо было тебя собирать, все равно ты этого не ценишь.

— Может быть, тогда и доктора не надо было от летящих ящиков спасать, раз он такой жестокий и совсем не думает о больных? — улыбнулся Романов и легонько дотронулся до ее щеки.

— Доктор думает. Он все время думает только о больных, его самого уже пора лечить от этих мыслей, — она мягко ткнулась лбом ему в грудь.

Он нашел ее губы и поцеловал так, будто имел на это право, не спрашивая разрешения и не сомневаясь, — все происходило так, как должно быть. И вкус ее губ, отчего-то напоминавший вкус яблок, и гладкие волосы, и горячая ямочка между ключиц — все это стало родным в один момент. Она замерла, на мгновение прекратив дышать, и он вдруг вспомнил, как когда-то в детстве оказался на море в полный штиль, коснулся стеклянной, застывшей от жары поверхности воды сандалией, и по ней побежали круги, а он все думал, что эти круги сейчас обогнут землю и вернутся к нему. Боль в плече пульсировала, он обнял Свету, она прижалась к нему, было жарко и тяжело, он глубоко вздохнул и поцеловал опять, запуская волны по горячему стеклу.

Становилось уже совсем светло, наступающий день казался провалом в черноту, после которой может ничего уже не быть. Романов все говорил и говорил, не замечая, как пересказывает год за годом всю свою жизнь. О детстве и отце, о Максе и пацанах, о Саше и Варваре. Только сейчас на пороге этой черноты и можно было рассмотреть те дороги, что привели его сюда, в эту вытянутую комнату, к девушке с удивленными глазами. Он уже и сам отчетливо понимал, что произошедшее за минувшие недели не взялось ниоткуда, оно двигалось, проходя по всем нужным станциям на пути следования, очень давно. Все случившееся в городе уже когда-то произошло с ним в его детстве и юности: и выступления на трибуне, и разговоры с отцом, и бойкот жителей — маленькие репетиции, зеркально искаженные эпизоды его жизни.

— На, держи, — сказала Света и протянула ему что-то в ладони.

— Секретное оружие? — Он прижался губами к ее лбу.

— Почти. На удачу, — она раскрыла ладонь, там был стеклянный шарик, один из тех, что делали землю завода сверкающей ледяной пустыней.

— А чего они такие уродливые, цветы эти?

— Нормальные, стиль такой.

— А листья синие почему?

— Свет так падает, наверное, я сам точно не знаю.

— Ты давай не упади смотри сам, слезаем, надоело висеть здесь, и вообще, собираться пора, если ты, конечно, не передумал. Или, может, передумал?

— Нет, приду, сказал же…

Макс ловко спустился со старой раскидистой ивы, ствол которой был весь в узлах и трещинах. Подошвы кед удачно цеплялись за них, и можно было пролезть к веткам, которые почти склонялись над водой. Он мотнул Мите головой, чтоб поторапливался, но тот только отмахнулся.

То лето в деревне Вишнёвая оказалось особенным, звонким, плотным, каким-то округлым, как резиновый мяч, каждым утром Митя предвкушал, что сегодня что-то будет. Дни были упакованы, как цветные таблетки в серебряный прямоугольник. Клац, бери новый день, глотай его. Ни секунды похожей на его питерскую жизнь. Отец далеко, солнца много, кружки и школа не воруют у него часы и целые дни опьяняющая свобода, в которой нет места безделью. Макс здесь все три месяца, тут, через пять домов, а не через семь станций метро, как в городе. К вечеру ноги черны до колен, в волосах песок, руки в ожогах и ссадинах, жрать хочется как черту — счастье.

Цветы и правда были странными, а листья к тому же довольно неприятными, слишком длинными, с прожилками и мясистыми толстыми стеблями. Настоящие лилии, с которых Саша рисовала (это Мите сверху было отлично видно), были жемчужно-розоватыми, их листья нагло зеленели и даже немножко отражали солнце. Но спрашивать ее ни о чем было нельзя, Саша сердилась и в следующий раз могла не разрешить смотреть, как она рисует. И было жалко потраченного времени на ее поиски, ведь она объявлялась со своим неуклюжим этюдником в разных местах, и это было особенным умением — отыскать ее в окрестностях деревни. Митя понимал, что это была игра, которая еще неизвестно чем закончится. Можно встретить Сашу около речки, на свалке, на станции, у стада неповоротливых коров, даже рядом с магазином, или где угодно в лесу, а можно и не найти. Первый раз он обнаружил ее на дальнем пляже, туда обычно никто не добирался, потому что нужно было продираться через ежевику. Парням было лень тащить туда велики, девчонки вечно визжали, что кусты царапаются, да и ягод еще не было. В тот день он выкатился из зарослей на обжигающий песок и увидел светящийся силуэт на их с Максом камне для ныряния. Она сидела перед пустым листом картона, склонив голову на бок, длиннющая коса лежала на ее плече. Митя помедлил, нарочно звякнул звонком, обозначив себя, но она не обернулась. Он сплавал на ту сторону и назад, а потом еще до дальних мостков, где пришлось немного отдохнуть. Когда он вернулся, она стояла у воды и спросила его, выползшего на темнеющий край берега: