Грань - Михаил Щукин

– Степа, – слабо позвала Бородулиха. Александр за его спиной задышал напряженней. – Степа, я быстро скажу, я тебе, сынок, одно скажу – накажи Бородулина, не дай ему жизнь наверху дожить. Ты можешь, я знаю, ты ему не поддался. Он меня всю жизнь топтал и взял, купил, как корову, за два мешка муки. Хряпнул, как палку через колено, я его всю жизнь боялась. Убить думала и боялась, а теперь смерть, теперь не боюсь. Прищеми его, Степа, не дай спокойно дожить. Я знаю как… – Бородулиха задохнулась, схватилась руками за хлюпающую грудь, и из глаз у нее выкатились слезы от напряжения, щеки и виски покрылись бисером пота.

– Настасья Ивановна, – Александр выступил из-за плеча Степана и наклонился над кроватью. – Я же говорил, вы же знаете…

Бородулиха напряглась, как струнка, и у нее прорвался голос, неожиданно твердый и жесткий.

– Я, Александр, все знаю. Не по-божески, скажешь? А людей губить, жизни топтать – по-божески? Самое это божеское дело – Бородулина прищемить. За меня, за всех, он и Петра сгубил…

Отдернула руки от груди, словно их обожгло, и сухими, горячими пальцами вцепилась в ладонь Степана, потянула его к себе ближе, и он, пугаясь влажных, расширенных глаз старухи, наклонился, ощутил запах немощного, больного тела.

– Я знаю как. Я все знаю. Слушай, Степа. Он по четвергам рыбу в город отправляет, какую скупил. За крутояром, в забоке, избушка там, в два часа ночи они приезжают. И рыбу отправляет, и барахло берет, раньше дома, а при тебе – там… Ох, Степа, Христом Богом молю, могла, на колени бы встала… Неужели ему ничьи слезы не отольются?

Она снова задохнулась, закатила глаза, страшно обнажив белки в тонких, красных прожилках, и слабо махнула рукой, подавая знак, чтобы уходили. Степан выскочил первым – сил уже не было оставаться в боковушке, освещенной жидким пламенем свечи. Александр догнал его только возле дома.

– Степан, подожди…

Тихие, небесные глаза смотрели умоляюще. Степан знал, какие слова сейчас будут сказаны. Обернулся, ухватил Александра за воротник выглаженной клетчатой рубашки, выдохнул:

– Зла не хочешь?

– Не хочу, Степан. Его сама жизнь накажет, вот увидишь.

– Когда? Срок мне назови! Зла не желаем, ручки пачкать не желаем, чистенький, как поцелуй ребенка! Ты ведь про Бородулина все до последней нитки знал. И молчал, как рыба. А со старухой…

– Она меня почитать позвала, а потом попросила, чтобы тебя позвал…

– Почита-а-а-ть! А ей мало молитвы, ей еще и справедливости надо. Сейчас она справедливости хочет, при жизни! А… говорить с тобой. Ладно, иди.

– Не езди туда, прошу…

Степан его не дослушал, развернулся и ушел.

Слабый, шелестящий, как сухая бумага, голос Бородулихи слышался ему весь день, он не смог избавиться от него и ночью: «Христом Богом молю, могла, на колени бы стала…» Сколько же беспомощной ненависти накопилось за долгую жизнь, если прорвалась она у последней черты такой истовой просьбой? Ворочался на диване, зажмуривал глаза, пытаясь заснуть, и тут же открывал их, потому что начинали видеться лица Юрки Чащина, Вали Важениной, а рядом с ними мелькали лица односельчан, и выплывало издалека спокойное лицо Бородулина с прищуренным взглядом. Значит, в четверг, а четверг завтра… Едва-едва дождался Степан утра. Утром съездил к участковому, и они договорились, что Степан спустится на лодке к крутояру, к избушке, а участковый доберется туда на мотоцикле, встретятся на развилке дороги, а уж потом будут брать.

Решив это дело, вернулся домой и сразу же взялся за прерванную вчера работу – ремонтировать мотор, который в последнее время стал чихать на высоких оборотах. А техника на сегодняшний вечер нужна была ему в полной готовности. Занятый делом, он и не заметил, как за спиной неслышно появился Бородулин – видно, мягкие комнатные тапочки скрадывали шаги. Степан заметил его, когда случайно обернулся. И в первый раз почуял на себе истинный взгляд Бородулина, не прикрытый и не замаскированный узким прищуром взгляд, который готов был проткнуть, прожечь насквозь, испепелить, а пепел раздуть по ветру. Бородулин не скрывал своего желания, и чем он свирепей, злее смотрел на Степана, тем тот был спокойней и уверенней в себе.

– Что… что сказать хочешь?

– Да ничего особого. Так вот, зашел. Мотор-то всерьез барахлит? Много работы?

– Много. Завтра еще хватит ковыряться.

Бородулин недоверчиво прищурился и попросил взаймы штук десять гвоздей, соток, – хватился доски прибить в пригоне, а больших гвоздей нет, и хозмаг закрыли на ревизию… Покатал гвозди на ладони, поразглядывал, пообещал вернуть, как только откроют хозмаг, постоял еще, посматривая сбоку на Степана, и ушел. «Доски ему прибить нечем, сукин кот. Проверять приходил, все вынюхать хочет. А хрен ты меня теперь перехитришь, теперь я ученый».

Поздно вечером, в темноте, он оттолкнул «казанку» от берега и на веслах неслышно вышел через Незнамовку и протоку на Обь. Воздух над рекой стоял сухой и жаркий, еще не остывший от дневного зноя. Небо высилось темное, без единого просвета. На западе, накоротке подсвечивая забоку, попыхивали зарницы, рвали край неба широкими, дрожащими полосами. Степан завел моторы и двинулся вверх по течению к крутояру. Темнота круто густела, в ней ярче и резче, в минуты набирая силу, заколыхались зарницы, скоро они сомкнулись, вытянулись на половину горизонта и замигали часто, настойчиво. Вдруг из огненно-красной мигающей полосы вызмеилась белая, яркая до рези в глазах молния и распорола небо изломанным зигзагом до самого купола. И началось буйство. Молнии перехлестывались, густо ветвились, застывали на несколько секунд, источая мгновенный, пронизывающий свет, срывались, и темнота после них смыкалась беспросветно, но ее тут же рвали новые молнии. Небо полыхало, мигало, раскраивалось вдоль и поперек без единого звука грома, без единой капли дождя. Вода и забока озарялись мертвенными отблесками. Низкий тальник, толстая, старая ветла с прогнившим дуплом, полузатопленная карча у берега, поднятый нос лодки – то одно, то другое вырывалось из темноты и пропадало. Лишь моторы резали тишину надсадным воющим звуком. Глаза ломило от неистовых вспышек.

Километра за два до крутояра Обь делала плавный изгиб. Степан прижал «казанку» ближе к берегу. Новая молния трепещущей трещиной опоясала небо через купол от одного края до другого, будто весь мир рассекла наполовину – Степан зажмурился, сжался и пригнул голову. Гулкий, раскатистый звук громыхнул совсем рядом, но это был не гром – звук шел с земли, а не с неба. По «казанке» как палкой ударило. Степан распахнул глаза. Гулкий, раскатистый звук повторился, и следом, сливаясь, снова громыхнуло. В Степана стреляли, палили дуплетом. Раз, еще раз. Визгнул, рассекая воздух, заряд. Он бросил мотор, рухнул плашмя на днище лодки. Из левого пробитого борта тугими струйками хлестала вода. Лодка быстро оседала. Степан вскинулся на четвереньки. Моторы еще работали. Круто повернул отяжелевшую лодку и нацелился ее носом в ближние кусты, по звуку определив, что стреляют с обрыва, а за кустами он скроется.

Разом вспыхнули две кривые молнии, и с обрыва снова ударили дуплетом. Тенькнула в носу лодки порванная жесть. «Казанка» завалилась набок и стала тонуть. Моторы заглохли. До берега оставалось метров пять-шесть. Степан схватил цепь и вывалился в воду, по самое горло. Дно было крепким, песчаным. Лодка совсем скособочилась, дернулась и ушла под воду. Волок ее на цепи по дну, вжимал голову в плечи и ждал новых выстрелов. Но вокруг было тихо, и только бесшумный разбой белых молний отражался на темной воде.