Антология Фантастической Литературы - Хорхе Луис Борхес

столкновении Вана с лисицами, — в этом-то корень всех бед». Ван показал брату листок. Тот поспешно схватил бумагу. Заполучив желаемое, он издал какой-то возглас и, обернувшись лисицей, убежал.

Джон Обри

В виде корзинки

Томас Трэхерн[92] рассказывал, что однажды, лежа в постели, он увидел рядом с занавеской плавающую в воздухе корзинку; он, кажется, говорил, что в корзинке лежали фрукты. Это было видение.

«Miscellanea» (1696)

Сильвина Окампо

Искупление

Антонио позвал нас с Руперто в дальнюю комнату и властным тоном велел садиться. Постель была убрана. Антонио вышел в патио, открыл дверцу птичьего вольера и, вернувшись, улегся на кровать.

— Сейчас я вам покажу один трюк, — сказал он.

— Ты что, решил в цирк устроиться? — спросила я.

Антонио пару раз свистнул, и в комнату впорхнули Фаворитка, Мария Каллас и рыженький Мандарин. Пристально глядя в потолок, Антонио засвистел снова, пронзительно и с переливами. Это, что ли, его трюк? И зачем он вообще позвал нас с Руперто? Почему было не подождать прихода Клеобулы? Наверно, подумала я, весь спектакль затеян с одной-единственной целью: доказать, что Руперто не слепой, а сумасшедший, ведь придя в восторг от мастерства Антонио, Руперто мог забыться и выдать себя. От мельтешения канареек меня клонило в сон. И так же неотвязно крутились в памяти воспоминания. Говорят, перед смертью человек как бы заново проживает всю свою жизнь; в тот вечер мое прошлое тоже ожило, и мной овладело глухое отчаяние.

Я отчетливо, как на картинке, увидела свою свадьбу с Антонио в декабре, в пять часов пополудни.

Уже было жарко, и когда мы вернулись домой, то, снимая в спальне подвенечный наряд и фату, я с удивлением заметила за окном канарейку.

Сейчас-то я знаю, что это был не кто иной, как Мандарин; сидя на апельсиновом дереве в патио, он клевал единственный уцелевший на его ветвях плод.

Антонио заметил, что я загляделась на птицу, но целовать меня не перестал. А меня прямо-таки заворожило то, с каким остервенением кенарь впивался в апельсин. Я наблюдала за птицей, пока трепещущий Антонио не увлек меня на супружеское ложе, застеленное покрывалом, которое — наряду с прочими подарками — служило для моего жениха перед свадьбой залогом счастья, а мне внушало ужас. На гранатово-красном бархате был вышит дилижанс. Я закрыла глаза и почти не помню, что произошло дальше. Любовь тоже путешествие, и я много дней подряд училась любви, не имея ни малейшего понятия о том, каким это бывает блаженством и какой мукой. Наверное, поначалу мы с Антонио любили друг друга одинаково сильно, и единственное, что нам мешало, так это моя стыдливость и его робость.

Наш маленький домик с крошечным садиком стоит у самого въезда в городишко. Воздух тут целебный, горный, прямо под боком начинаются поля, их видно из наших окон.

Мы уже приобрели радиоприемник и холодильник. На праздники и по случаю всяких семейных торжеств к нам являлась целая толпа друзей. Что еще можно было пожелать? Клеобула и Руперто — на правах друзей детства — приходили чаще других. Антонио давно был в меня влюблен, и они это знали. Он меня не добивался и даже не выбирал; правильнее будет сказать, что я его выбрала. Он мечтал лишь, чтобы жена его любила и была ему верна. Все же остальное, в том числе и деньги, его мало интересовало.

Руперто садился в уголок и с места в карьер, не успев еще настроить гитару, требовал мате или — если стояла жара — оранжада. Для меня он был одним из тех родственников или друзей, на которых смотришь почти как на мебель и замечаешь, только когда она сломается или ее передвинут в другое, непривычное место.

«Канареечки-певуньи», — неизменно приговаривала Клеобула, но на самом деле охотно пришибла бы птиц половой щеткой, потому что терпеть их не могла. Интересно, что бы она сказала, увидев, какие смешные номера они вытворяют, причем совершенно бескорыстно, не дожидаясь, пока Антонио угостит их листиком зеленого салата или семечками?

Я машинально протягивала мате или стакан с оранжадом Руперто, сидевшему на венском стуле в тени беседки; он всегда туда забивался, как пес в свой угол. Я не воспринимала его как мужчину и вела себя без тени кокетства. Частенько я впускала его в дом, не удостаивая даже взглядом и не задумываясь о том, что волосы у меня мокрые после мытья и что в бигуди я смотрюсь настоящим страшилищем; я могла открыть ему дверь, не вынимая изо рта зубной щетки и не смыв с губ зубной пасты; а бывало, с рук у меня хлопьями падала мыльная пена, потому что я затеяла стирку, а фартук на животе топорщился, и я казалась пузатой, словно беременная. Думаю, что не раз я, забывшись, выходила при Руперто из ванной, завернувшись в махровое полотенце и волоча ноги в шлепанцах, как старуха или распустеха какая-то.

Проказник, Базилик и Горец подлетели к посудине, в которой лежали маленькие стрелы с шипами. Подхватив их, они летели к сосуду с какой-то темной жидкостью и старательно макали в нее крошечный наконечник стрелы. Птички казались игрушечными, этакими дешевенькими подставками для стрел-зубочисток, украшениями на прабабушкиной шляпе.

Клеобула — а она, вообще-то, позлословить не любит — обратила мое внимание на то, что Руперто слишком настойчиво на меня смотрит. «Ну и глаза! — без умолку твердила она. — Ну и глаза у него!»

— Я научился спать с открытыми глазами, — пробормотал Антонио, — это одно из самых крупных достижений в моей жизни.

Я вздрогнула, услышав его слова. Так вот, значит, что он намеревался нам продемонстрировать?! Но, с другой стороны, разве это такой уж потрясающий трюк?

— Ты как Руперто, — голос мой звучал отчужденно.

— Как Руперто, — повторил Антонио. — Канарейки ведут себя послушней, чем мои собственные веки.

Мы сидели втроем в потемках, будто кающиеся грешники. Но что общего между привычкой спать с открытыми глазами и дрессированными канарейками? Антонио озадачил меня, и неудивительно — он ведь так не похож на всех прочих мужчин!

Клеобула уверяла меня и в том, что, настраивая гитару, Руперто оглядывал меня с ног до головы, а однажды вечером, напившись и задремав в патио, вообще не