Повести Невериона - Сэмюэл Дилэни

Перед ними хлопнулся еще один комок грязи. За изгородью, похоже, началась свалка.

– А что думает про общество он? Освободитель? – спросила Прин.

– Освободитель, госпожа Кейн? – Высокий, плечистый человек, шедший впереди, обернулся к ним. Глаза у него были зеленые, как у Горжика – может, под красным шарфом он прячет ошейник?

Однако шрама на лице у него нет, и груз своих сорока с лишним лет он несет легче Горжика.

– Я смотрю, эти псы никак не уймутся, – сказал он и крикнул в сторону изгороди: – Эй вы, имейте уважение к госпоже Кейн, одной из столпов нашего города! Уверяю вас, госпожа, нам на этой стороне Освободитель не нужен.

– Здравствуй, Эрги, – сказала дама. – Рада видеть, что мой лучший десятник при деле. Видишь ли, Прин, моим рабочим Освободитель не по душе как раз потому, что они разделяют ошибку тех, что за изгородью.

– Да, мы не хотим, чтобы этот сброд лишил нас работы, – подтвердил Эрги. – Если Освободитель печется о безработных, зачем он нам, работящим людям? Эй вы, – снова заорал он, вскинув кулак, – не там подмости городите! Тащите их вон туда! Силы-то им не занимать, госпожа, а вот чтоб две мысли связать, это нет. Это кто ж, ваша новая секретарша?

– Может быть, – ответила слегка удивленная дама. – Я еще не решила, нужна ли мне еще одна помощница, но она девушка грамотная…

– Поумней меня, стало быть! – засмеялся десятник.

– …И слушать умеет, и размышляет над тем, что услышала. – Темное сухое лицо госпожи Кейн снова озарилось улыбкой. – Надо будет подумать.

– А насчет Освободителя вы не тревожьтесь, он нам тут ни к чему! Эй ты, а ну положи на место…

– Возможно, но я хочу поведать тебе еще кое-что, – продолжала госпожа Кейн, – столь же простое и интересное…

– Прошу прощения, – сказал Эрги и помчался что-то улаживать.

– Если человек, не работающий и не получающий платы, считает себя рабом, то человек, получающий за работу ничтожную плату, тоже может так думать. И это – я не заблуждаюсь на сей счет, девочка – относится ко всем, кто работает по эту сторону изгороди.

За будущей рыночной площадью, где пока только гравий лежал да вихрилась пыль, начинался другой участок, еще больше прежнего, и трудилось на нем куда больше народу, чем там. Здесь-то и распоряжался Эрги. Подмости уже поставили кое-где, но в основном рабочие, совсем голые (Прин сообразила уже, что красные шарфы носят только десятники), копали ямы в человеческий рост и глубже.

– А здесь что же строят? – спросила Прин.

– Здесь будут склады, конторы, бараки для служителей рынка… Всё, что может понадобиться для успешной торговли. Вот эти постройки и будут моими. Я буду распределять их, сдавать внаем. При всем моем пренебрежении к Старому Рынку я изучила его не менее тщательно, чем любой житель Колхари – и поняла, отчего он остается все в тех же границах. Мой, Новый, должен расти, чтобы я получала от него хороший доход.

Прин снова подумала о рынке как о карте страны – а эти строящиеся дома, стало быть, карта самого рынка. Заполнившись, они будут управлять им столь же уверенно, как госпожа Кейн управляет своими подчиненными в красных шарфах.

Госпожу узнавали многие, а она, похоже, знала по имени всех и каждого.

– Доброе утро, Тиркин. Ты так лихо орудуешь лопатой, Оргет – смотри, как бы не продырявилась!

Оргет, смеясь, удвоил усилия.

Из котлована по приставной лестнице поднималась молодая женщина, неся за веревочные дужки два полных ведра с нечистотами. Моча выплескивалась из них через край.

Наверху, у лестницы, дожидалась другая с двумя ведрами чистой воды и десятками привязанных к ним чашек.

– Море вон там, – показала госпожа Кейн, – только его не видно за всей этой суетой. Там построят причалы, и в мои склады будут свозить товары с востока и с юга.

В котловане справа гнулись темные, орошенные потом спины – мало на ком замечались набедренные повязки или кожаные браслеты.

– Здравствуй, Силон – а это, должно быть, твой друг, молодой варвар Намьюк, которого ты обещал привести. Работай так же хорошо, как Силон, Намьюк, и все будет в порядке. – Госпожа Кейн пожала чью-то мозолистую руку; рабочий долго толковал ей о своей дочери, хромом воле и кувшине с зерном, а она слушала внимательно и кивала. С другого конца котлована прилетела шутка – старая, Прин ее слышала еще в Элламоне, – а госпожа в ответ сказанула такое, что все побросали лопаты, поставили ведра и начали хохотать, пока шедший мимо десятник не прекратил это.

Уже несколько раз после их ранней встречи в саду Прин говорила себе, что эту женщину не поймешь, но с ходом времени в непонимание вносились поправки. Похоже, здесь для нее такая же родная стихия, как среди ее любимых цветов. Она могла бы даже киркой поработать или ведро поднести. Вот она останавливает хромую носильщицу с погаными ведрами, дает ей монетку и подзывает десятника.

– Поставь Малику у бочки с водой, пусть наполняет ведра – ей трудно ходить.

Здесь ей даже свободнее, чем у себя в саду.

У одного котлована она спросила тачечника, как здоровье его жены, у другого попросила седовласого землекопа показать ей перевязанное плечо.

– Тебе вредно так напрягаться, Феньи. Я не желаю закладывать в фундаменты кости мертвых рабочих.

– Да ничего, госпожа, не стоит вам беспокоиться!

– Все эти люди, госпожа… – подала голос Прин, – они довольны, даже когда у них не всё ладно!

– Это потому, – дама взяла ее за руку, – что они учатся на примере варваров по ту сторону изгороди.

– А женщин тут куда меньше, чем мужчин. – Если бы Прин вошла в город другой дорогой, то могла бы оказаться здесь как работница, а не как хозяйская гостья.

– Бирюза уговаривает меня брать больше женщин и варваров. Я думала об этом, потому что знаю многих женщин, которые могут работать не хуже мужчин и будут стараться вдвое сильнее, доказывая, что могут. Эта затея представлялась мне восхитительной дерзостью, но когда тебе за пятьдесят, всякая дерзость грозит привести к чему-то ужасному – даже я не могу вообразить, к чему. Сделав это, я нарушила бы правила, установленные людьми поважней меня – я ведь в Колхари далеко не самая могущественная особа. На таких работах соблюдается строгое соотношение полов – нарушив его, я могла бы вызвать суровое осуждение. Равные и нижестоящие меня не заботят: я боюсь осуждения высших, мужчин в большинстве своем, для которых я ничто и которых я вижу лишь, когда они едут мимо в каретах или входят в свои роскошные дома; оттого-то я так их и опасаюсь.

– Но у вас тоже большая власть! – воскликнула Прин. – Я даже не представляла, насколько большая! Как вы к этому пришли? Расскажите!

(Мы повествуем о временах, когда запретов и ограничений было гораздо меньше. Деликатные вопросы, которые мы с вами не посмели бы задать – а если и задали бы, то потея и заикаясь, – тогда произносились куда легче, по крайней мере провинциалками вроде Прин.)