Личное дело.Три дня и вся жизнь - Владимир Крючков

Вид у Яковлева, надо сказать, был неважнецкий, он был явно растерян и ничего не мог выдавить из себя в ответ, только тяжело вздыхал.

Я тоже молчал. Так мы и просидели до возвращения Болдина, не проронив ни слова по существу. Я понял, что Яковлев просто не знает, что сказать в ответ, судя по всему, для него весь этот разговор явился полной неожиданностью. Значит, Горбачев, подумал я, решил не торопить события и не предупредил заранее своего протеже. В этой ситуации оставалось только ждать продолжения всей этой истории.

Разумеется, о состоявшемся разговоре и его особенностях я тут же доложил Горбачеву. В ответ — все то же гробовое молчание.

Прошел день, неделя, месяц, а Яковлев все никак не затевал разговора на эту тему ни со мной, ни, со слов Горбачева, с самим президентом, хотя и общался с ним ежедневно.

Тогда я спросил у Михаила Сергеевича, что делать, может быть, провести проверку? Но Горбачев добро на проверку сигнала так и не дал, посоветовав вместо этого поговорить с Яковлевым еще раз. Мне оставалось только подчиниться.

Я поехал в ЦК КПСС к Яковлеву с каким-то сравнительно небольшим вопросом и попутно поинтересовался у Александра Николаевича, не говорил ли он с кем-либо, в частности с Горбачевым, о нашей недавней беседе. «Вопрос серьезный, — заметил я, — мало ли что может быть». В ответ услышал лишь тихо произнесенное: «Нет».

Ну а что президент СССР? Он опять промолчал, когда я докладывал ему о своем повторном разговоре с Яковлевым. На том дело и кончилось — молчал Горбачев, молчал Яковлев, а я еще надеялся, что президент рано или поздно одумается и разрешит наконец предпринять необходимые меры…

Вскоре А. Яковлев ушел из аппарата ЦК партии и был назначен руководителем группы консультантов при президенте. Правда, в созданный при президенте СССР Совет безопасности, не знаю уж по какой причине, Яковлев не вошел (хотя после августа 1991 года стал его членом), но даже на своем новом посту он все равно был допущен ко всем государственным секретам. И отношения между Горбачевым и Яковлевым не претерпели никаких изменений, они по-прежнему отличались сердечностью и высокой степенью доверительности…

А «щекотливый» вопрос о возможном сотрудничестве Яковлева с американскими спецслужбами так и повис в воздухе, его больше никто — ни он, ни Горбачев — в беседах со мной никогда не затрагивал.

После августа 1991 года на должность председателя КГБ Горбачевым был назначен Бакатин. Помню, как я был поражен, узнав об этом назначении. Изумился я не выбору Горбачева — он-то все сделал «правильно». Мне была совершенно непонятна позиция Ельцина в этом вопросе. Ведь тогда фактически власть была уже у него, и без его согласия, уверен, назначение Бакатина состояться не могло. Неужели Ельцин не понимал, что, отдавая безопасность и разведку в руки «людей Горбачева», он лишает себя и своих единомышленников важнейших источников информации? Значит, у Ельцина была более высокая заинтересованность — он нуждался в человеке, который разрушил бы комитет. Для этого Бакатин вполне подходил.

Возвращаясь к вопросу о Яковлеве и материалам на него, хочу сказать, что назначение временщика Бакатина было для него как нельзя более кстати. Бакатин не скрывал поставленной перед ним задачи — разгромить органы госбезопасности. Об этой совершенно небывалой в мировой истории ситуации (возглавить, чтобы уничтожить!) Бакатин с нескрываемым цинизмом пишет в своих мемуарах. Не знаю, были ли в процессе этого разгрома уничтожены материалы на Яковлева, или же они попали к российским службам безопасности, но в любом случае остались еще живые свидетели, которые, думаю, рано или поздно заговорят…

События последних лет в стране напоминают мне мощный селевой поток в горах. Человек перед ним пока в общем-то бессилен. Можно спрогнозировать, рассчитать время его начала, предупредить людей, а затем отойти в сторону и ждать исхода. Сель сметает, уничтожает на своем пути живое и неживое. Мольбы ко всемогущему бесполезны. Человек путается в догадках, за что такое наказание, такая напасть.

В причинах возникновения селевого потока субъективности нет, тут закономерность. А вот в нашей перестройке, в ходе и результатах ее, переплетаются и объективные, и субъективные факторы.

В конце XX века управляемость процессами повышается до уровня, позволяющего регулировать, переставлять акценты, притормаживать или ускорять их. Определяющая роль здесь принадлежит личностям.

В этой связи хочется поговорить с читателями еще об одном таком разрушителе, «архитекторе» и «прорабе» перестройки. Речь идет об Эдуарде Амвросиевиче Шеварднадзе.

С ним мне довелось познакомиться в 1982 году, когда он работал еще в Грузии.

Прилетел я туда по служебным делам, провел совещание сотрудников КГБ Грузии. За три дня пребывания удалось кое-что увидеть в Тбилиси, побывать в Гори, провести несколько часов с Э. Шеварднадзе.

Встречи и беседы с ним произвели на меня положительное впечатление. Каких-либо отклонений от официальной партийной линии в его высказываниях я не заметил. Это был признанный партийный лидер, владеющий ситуацией, действующий строго в рамках решений руководящей партии. Того же требовал от других. Обращали на себя внимание его интернационализм, уважительное отношение к другим народам, особенно к русскому.

Запомнилось одно, показавшееся примечательным рассуждение Шеварднадзе о том, что центр недостаточно решительно руководит, снизилась требовательность, ослаб контроль. А вот республикам можно было бы дать побольше свободы вместе с повышением их ответственности. По его словам, не следовало преувеличивать опасность национализма, он уже не сможет быть явлением, с которым нельзя справиться.

Смешанное впечатление на меня произвело посещение Гори и Музея И.В. Сталина. Музей был практически пуст. Гид музея — сравнительно молодая, начитанная, с умными, выразительными глазами женщина — охотно рассказывала о Сталине, делая особый упор на его личные качества: скромность, непритязательность в жизни. Настойчиво предлагала ознакомиться с самыми последними записями в книге отзывов.

Узнав, откуда мы, а там был и Алексей Николаевич Инаури — председатель КГБ Грузии, она стала в открытую интересоваться судьбой музея, отношением к Сталину, подчеркивая, что была и остается его почитателем.

Я смотрел на нее, слушал и невольно думал, что в Сталине ее жизнь, закройся музей — и для нее и для других сотрудников оборвется почти все. Время ни с кем и ни с чем не считается. Только одни — более счастливы, а другие — более несчастны, у одних все в прошлом, а у других в будущем.

Вернулись в Тбилиси. Шеварднадзе заметил, что нельзя не считаться с настроением населения республики, значительная часть которого не только за сохранение музея в Гори, но и памяти о Сталине в Грузии и в Союзе. В словах самого Шеварднадзе сквозило резко отрицательное отношение к Сталину. Поэтому, когда сейчас Шеварднадзе пытается опереться на имя Сталина, за что получил поддержку грузинского общества сталинистов, я думаю еще об одном «кульбите» в его политической карьере. В то время у меня уже сформировалось собственное отношение к Сталину, и я невольно подумал о тех у нас в стране и за ее пределами, для которых переоценка в свое время отношения к Сталину означала по меньшей мере духовную трагедию.