Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов

Для пущей средневековой иллюзии нужно дождаться ночи, тогда, глядя на вырисовывающийся в таинственном серебристом свете луны силуэт моста Вздохов, перекинутый через кажущуюся ночью черной воду узкого канала, при некоторой фантазии можно, услышав плеск выкидываемого в мусорный рукав сменившейся с вахты кочегарной сменой мусора, представить себе, что это только что выбросили в воду с этого моста приговоренного к смерти преступника, связанного по рукам и ногам и засунутого в мешок. Доносящиеся откуда-то звуки мандолины не разрушают иллюзии, а скорее усиливают ее. Нужды нет, что вы слышите что-нибудь вроде «О, sole mio». Никто вам не мешает думать, что это был любимый романс того самого венецианского дожа, который пускал пузыри у берегов маленькой рыбачьей деревушки одного из Ионических островов и сделал графами всех ее жителей. Человеческие голоса остались такими же при короле Викторе Эммануиле, какими были при Андреа Дориа. Главное, чтобы это не было мотивом из «Принцессы долларов» или «Веселой вдовы»; это, конечно, в корне нарушит вашу иллюзию.

Зато днем дело обстоит значительно хуже. Тут уже не поможет никакая мандолина и никакое пение, когда вы увидите входящий в Canale Grande дымящий трубами большой пассажирский пароход, или когда мимо вашего борта, разрезая острым форштевнем мутную воду канала, уйдя кормой в воду и задрав нос, мчится бешеным ходом моторный катер, фыркая из кормового патрубка бензиновой гарью. Для поддержания в вас средневекового настроения тут уже не помогут никакие Ponte di Rialto и колокольни Св. Марка.

Офицеры «Хивинца» смотрели все, что полагается смотреть в Венеции: ездили всюду, куда принято ездить всякому уважающему себя туристу; покупали все, что принято покупать – венецианское стекло, без всякой гарантии, что оно не выделано на миланской или туринской фабриках, дрянные кружева, какие-то гипсовые статуэтки, костяные «джеттаторе» и тому подобную дрянь, на выделку которой такие непревзойденные мастера итальянцы, и еще большие мастера на искусство всучить ее обалделому туристу. Они снимались на площади Св. Марка в куче голубей, наглых и разжиревших на кукурузе, которую им швыряют щедрой рукой с раннего утра до позднего вечера, покупая ее от шатающихся тут же лоботрясов, рыжеватые американки с «кодаками» через плечо, английские мисс с Бедекерами и лошадиными зубами, сентиментальные немки с веснушчатыми лицами и большими ногами в добротных ботинках и русские купчихи из Замоскворечья с чудовищными задами и с тоненькими цветными книжечками Полиглота – «Русский в Италии» – разрезанными лишь на первой странице: «разговор в гостинице»….

Триестинские пупочки были быстро забыты, когда хивинцы попали на Лидо, ибо там, действительно, могли разбежаться глаза от обилия пупочек, слетевших на этот фешенебельный европейский курорт со всех концов Старого, и даже Нового Света. Валяясь после купанья на бархатном песочке лидского пляжа, хивинцы слышали в разноязычном говоре купающейся и фланирующей по пляжу публики и русскую речь, и завели не только знакомства, но и мимолетный флирт с русскими пупочками, ножки которых не уступали в стройности прославленным венским красавицам.

В Венеции произошла смена старшего офицера корабля.

Офицеры тепло, а командир сухо простились с отъезжавшим в Россию «старшим», и офицеры сухо, а командир тепло встретили нового, приехавшего по железной дороге из России. Это – обычное в жизни явление: если управляющий имением нравится помещику, то он едва ли нравится мужикам, и наоборот.

В первый же день приезда на корабль новый управляющий долго сидел у помещика, жаловавшегося ему на распущенность мужиков, по вине его предшественника, и просил подтянуть их. Обещание в этом было им, по-видимому, получено, потому что когда управляющий появился в кают-компании после беседы с командиром, его тонкие губы были плотно сжаты, а выпяченный волевой подбородок был выпячен вперед больше, чем того допускало приличие. В углу его рта торчала дымящаяся сигара.

Ревизор потянул носом и громко сказал тревожным голосом:

– Господа, где-то горит какая-то тряпка…

– Не беспокойтесь, пожалуйста, это – моя сигара, – невозмутимым тоном ответил старший офицер и, переложив дешевую гамбургскую сигару в другой угол рта, выпустил густой клуб вонючего дыма.

– У этого человека, кажется, есть характер, – пробурчал себе под нос Чиф.

Вот уже снова свищут унтер-офицерские дудки: «Всех наверх, с якоря сниматься!»

Стучит брашпильная машинка; звено за звеном влезает в клюз якорный канат; вот показался густо облепленный жирным илом якорь, омываемый сильной струей из шланга паровой помпы. Ручки машинного телеграфа уже положены на «малый вперед». Стала отходить назад кампанилья собора Св. Марка. На голубом фоне безоблачного неба четко рисуются белыми, серыми и пегими точками кем-то вспугнутые голуби. Вот проплывает мимо намозоливший хивинцам глаза Дворец дожей; вот уже и мост Вздохов скрывается за зданием какого-то отеля…

Пока «Хивинец» идет малым ходом, рядом с ним плывет гондола, под тентом которой видна лысая голова милейшего русского консула Грановского; рядом с ним две русских молодых дамы, случайные венецианские знакомые хивинских офицеров, затмившие на пляже Лидо своими ножками триестинских пупочек. Они машут кружевными платочками; офицеры, не отрываясь от биноклей, смотрят с борта на их грустные личики. Вот командир, махнув на прощанье фуражкой, кладет ручки телеграфа на «полный вперед», и гондола начинает отставать…

Прощай, Венеция!

Итальянский берег Адриатики далеко не так живописен, как далматинский. Он и не так безопасен в навигационном отношении, и «Хивинец» держится от него на почтительном расстоянии.

Офицеры насыщены впечатлениями уже совершенного плавания, и предстоящий заход в Анкону, с перспективой «смотаться в Рим», уже не кажется таким соблазнительным, как это было на Крите, когда обсуждался маршрут плавания. Падению настроения способствует не только обилие уже полученных впечатлений, но и сильное опустошение в кошельках путешественников. После Венеции в записной книжке ревизора, где он отмечал долги ему офицеров, не фигурировали только фамилия скромного и бережливого доктора, да только что прибывшего из России старшего офицера. А в шкатулке, запирающейся с мелодическим звоном, в которой хранились экономические суммы корабля, золотые луидоры скрывались под ворохом расписок, как желуди под дубом – под толстым слоем опавших листьев в глухую осень. Морского, берегового, столовых и прочих видов денежного довольствия в таком полном соблазнов плавании не хватало даже командиру, и участь быть отмеченным в ревизорской книжечке не миновала и его. Что же касается самого ревизора, то он еще в Триесте, сидя с голой обожженной спиной, аккуратно вписал в роковую книжечку свою собственную фамилию.

Но древний Рим был все же слишком большим соблазном, и когда «Хивинец» пришел в Анкону, ревизор, ворча и ругаясь, вновь щелкнул мелодичным замком роковой шкатулки и отпустил новые авансы, не забыв при этом и самого себя.