Утопия XIX века. Проекты рая - Эдвард Беллами

Сознавая, что при этих условиях человечество не может существовать, мы видим, что у них вместе с тем не было надежды на лучшее будущее. Им казалось, что развитие человечества уже совершилось, попав в глухой проулок, из которого нельзя выбраться. Образ мыслей людей того времени ясно изложен в сочинениях, дошедших до нас. Желающие могут их найти до сих пор в библиотеках; в них приводятся доводы в пользу того, что, несмотря на дурное положение людей, жить все-таки лучше, чем умереть. Не признавая себя, они не признавали Создателя. Был общий упадок религии. Бледные, слабые лучи ее скользили чрез небеса, подернутые густым покрывалом сомнений и страхов, и освещали собой хаос земли. Нам представляется безумием, достойным сожаления, сомневаться в Том, Кто вдохнул в нас жизнь или страх пред Тем, Кто нас создал. Но не забудем, что на детей, которые бывают храбры днем, ночью порою находят безумные страхи. Настал свет. В XX столетии так легко верить в Бога, нашего Отца Небесного.

Я упомянул вкратце о причинах, подготовивших умы людей к перемене старого порядка вещей на новый, точно так же как упомянул и о консерватизме отчаяния, задержавшем этот процесс, когда для него уже настало время. Быстрота, с какою эта перемена совершилась, после того как она была вначале замедлена, объясняется опьяняющим действием надежды на умы, привыкшие отчаиваться. Солнечный свет после такой долгой, темной ночи должен был показаться ослепительным. С той минуты, как люди постигли, что рост человечества бесконечен, что ему нет предела, реакция явилась неизбежной и поразительной. Понятно, что ничто не могло противостоять тому энтузиазму, который внушала новая вера.

Люди постигли, что пред этим процессом все другие исторические процессы – ничто. И без сомнения, потому только, что на него мог быть затрачен миллион мучеников, дело обошлось совсем без них. Перемена династии в ничтожном королевстве Старого Света часто стоила больше жизней, нежели переворот, направивший человечество на верный путь.

Без сомнения, тому, кто имеет счастье существовать в наш блестящий век, но подобает желать себе иной судьбы, но мне не раз приходило в голову, что я променял бы мое участие в этих светлых, счастливых днях на участие в бурной, переходной эпохе, когда пред безнадежным человечеством разверзлись врата грядущего и его воспаленным очам вместо белой стены, которая заслоняла собою его путь, предстал ослепительный вид прогресса, поражающего нас и до сих пор силою своего света. Ах, друзья мои, кто не согласится со мной, что жить в то время, когда рычагом общественной деятельности являлись самые дурные наклонности, от соприкосновения с которыми содрогались столетия, было не завидною долею.

Что я буду есть и пить, во что оденусь? Постоянный ужасающий вопрос, который представлял собой тогда начало и конец всего. Но когда к этой самой задаче отнеслись по-братски – что мы будем есть, что мы будем пить, во что мы оденемся? – то все затруднения исчезли.

Бедность и рабство для большинства были последствием того, что человечество думало разрешить задачу пропитания индивидуальным трудом, но как только государство сделалось единственным капиталистом и вместе работником, не только бедность сменилось благосостоянием, но и всякая возможность рабства исчезла с лица земли. Средства к существованию перестали выдаваться мужчинами женщинам, одним служащим – другому, богатым – бедному, все стали получать их из одной общей кружки, точно дети за родительским столом. Пользоваться другим для своих личных выгод сделалось невозможным. Все, на что можно рассчитывать для себя от другого, это на его уважение. Во взаимных отношениях людей исчезли и надменность, и подобострастие. Первый раз от сотворения мира человек стоял непосредственно пред Богом, страх нужды и жажда наживы стали забытыми побуждениями, когда все получили средства в жизни, а приобретение чрезмерных имуществ сделаюсь невозможным. Не стало нищих, не стало и подавателей. Благодаря справедливости, благотворительность осталась без дела. Заповеди сделались почти ненужными людям мира, в котором нет искушения для воровства, нет поводов для лжи ни из страха, ни из лести, нет места для зависти, так как все равны; нет повода для насилия, так как отнята власть оскорблять друг друга. Давнишняя мечта человечества о свободе, о равенстве, о братстве, осмеиваемая в продолжении стольких столетий, наконец осуществилась.

При старых порядках люди добрые, великодушные, справедливые платились за свои хорошие свойства, а в настоящее время люди злые, жадные, корыстные исключаются из общества. Теперь, когда условия жизни в первый раз перестали способствовать развитию дурных сторон человеческой природы, когда себялюбие и эгоизм не вознаграждаются, впервые стало ясно, на что человечество действительно способно, если оно не развращено. Развращенные наклонности, которые разрастались точно грибы в каком-нибудь темном, сыром погребе, погибли от света и свежего воздуха; их заменили собою благородные свойства с такою силою, что самые отчаянные циники превратились в панегиристов. Впервые в истории человечества появляется влюбленность человеческого рода в себя. Скоро выяснилось то, чему бы никак не поверили прежние философы старого времени, а именно: что главные свойства человеческой природы – хорошие, а не дурные; по природе человек добр, великодушен, бескорыстен, сострадателен, симпатичен; он стремится к подобию Божию с присущими божеству добротой и самоотвержением. Находясь в продолжении многих поколений под гнетом таких условий жизни, которые способны была развратить самих ангелов, эти присущие человеческой натуре свойства все-таки сохранились, подобно тому, как пригнутое дерево – лишь только условия изменились – снова выпрямляется во весь свой естественный рост. Говоря иносказательно, человечество старого времени можно сравнить с кустом роз, выросшим на болоте, питавшимся грязною водою, миазмами и глохнувшим от ядовитых ночных испарений. Бесконечное число поколений садовников всячески старались, чтобы оно цвело, но, кроме одного полураскрывшегося бутона с червем в сердцевине, все усилия их не могли вырастить ничего более. Многие приходили к убеждению, что это совсем не розовый куст, но сорное растение, которое следует выкопать и сжечь. Большинство же садовников утверждало, что хотя куст принадлежит к семейству розовых кустов, но одержим какою-то неизлечимой болезнью, мешающей его цвету и вообще делающей его слабым и хилым. Находились и такие – их было, положим, немного, – которые находили, что все зло кроется в грунте, что дерево здорово и при других условиях могло бы оправиться. Но это были не настоящие садовники, а люди, слывшие за теоретиков и фантазеров. С этим взглядом соглашалась и масса. Кроме того, многие знаменитые философы-моралисты, соглашаясь с предположениями, что самому кусту при других условиях было бы лучше, в то же время находили полезным для бутонов необходимость расцветать в болоте и при неблагоприятных условиях. Весьма может быть, говорили они, что бутоны будут редки и распустившиеся цветы бледны и без запаха, но их нравственное усилие окажется выше, чем при цветении в саду.

Патентованные садовники и философы-моралисты брали верх. Куст по-прежнему сидел глубоко в болоте, и старая система ухода продолжала существовать. Корни беспрестанно поливалась новыми микстурами с целью уничтожить плесень и ржавчину. Каждый стоял за свое средство. Это продолжалось очень долго. Случайно кто-нибудь замечал, что куст как будто начинает оживать, другие же находили, что ему хуже прежнего. В общем, заметного улучшения не было; наконец, все стали приходить в отчаяние, и тут снова взялись за мысль пересадить куст. На этот раз с предложением все согласились.