1000 лет радостей и печалей - Ай Вэйвэй

По его мнению, не было смысла рассуждать о законе, так как закон — его дело, а не мое. Впрочем, он всего лишь винтик государственной машины. Он спросил, что я собираюсь говорить в свою защиту в суде.

На мгновение я задумался. «Я стою здесь, чтобы защитить человеческое достоинство, и буду продолжать идти по этому пути с достоинством».

Он ухмыльнулся от высокопарности моих слов. «А сказать вам лучше вот что: „Я признаю свою вину и готов понести наказание“».

Теперь он сменил тактику, обратившись к моему якобы умышленному уходу от налогов и подрыву экономического порядка. Но будь дело в налогах, они могли просто провести аудит наших счетов. Даже если бы мою вину удалось доказать, возражал я, от меня просто потребовали бы погасить задолженность и выплатить штраф, без уголовной ответственности.

Позже я узнал, что мое задержание связано вовсе не с финансовыми вопросами. После моего похищения полиция обыскала студию и конфисковала компьютеры и накопители, даже не тронув бухгалтерию.

Второе обвинение — в том, что я нарушал экономический порядок, — было таким же сомнительным, речь шла о платежах иностранным архитекторам, приезжавшим в Китай делать проектные работы. Следователь сказал, что эти платежи приравнивались к нелегальным операциям с иностранной валютой и тем самым подрывали экономический строй. Если верить ему, меня задержали в аэропорту именно за валютные операции. Это казалось притянутым за уши.

Поскольку я не желал признавать свою вину в налоговых и валютных преступлениях, следователь перешел к моим творческим проектам. Откуда я брал деньги? Действительно ли «антикитайские элементы» приобретали мои работы, чтобы финансировать мою деятельность и поддерживать мои планы?

«Если антикитайские элементы и существуют, — сказал я, — уверен, что у них нет денег, особенно на произведения искусства».

Столкнувшись с подозреваемым, которому нечего скрывать и который готов обсуждать любую тему, он испытывал досаду. Наверное, он предпочел бы иметь дело с вором, аферистом или убийцей, и тогда все было бы проще, но, похоже, я мыслил совсем не как жулик.

В конце концов он сдулся, как проколотый воздушный шарик. Он перестал вести себя агрессивно и заносчиво, и между нами установилась определенная дистанция, которая не менялась, как расстояние между рельсами на поворотах. Но прежде он все же решил еще раз поговорить о моих арт-проектах.

— Чего вы пытались добиться, когда повезли столько людей в Германию? — спросил он, имея в виду «Сказку».

— Моя цель была отвезти их туда, а потом обратно, — ответил я.

Но его не устроил этот кажущийся бессмысленным ответ. Если я не мог все толком объяснить, значит, это наверняка часть какого-то гнусного плана, который я всеми силами скрывал. Чтобы развеять его опасения, я пустился в подробности о том, что такое искусство и почему я делал то, что делал, как я помогал людям получить визы, купить билеты на самолет, как решал их ежедневные проблемы в Касселе. Я втолковывал ему, что мое искусство невозможно объяснить только словами, поскольку работы всегда находятся в процессе, — и, точно так же как дознание, они необязательно приводят к внезапному озарению. Любое искусство, говорил я, в некотором роде тайный заговор. Я довольно долго продолжал в том же духе, пока он жестом не попросил меня замолчать.

«Как странно! — заметил следователь. — Почему так получается: на тему искусства вы рассуждаете долго и пространно и увлекаетесь настолько, что не можете остановиться? Когда же мы говорим о другом, то вы либо не можете ничего толком сообщить о себе, либо не помните, либо забыли. Неужели нет ничего достойного воспоминаний, кроме искусства и того, что с ним связано?»

Он осторожно задал еще один вопрос. «Кое-кто в интернете говорит, что каждое семечко подсолнечника олицетворяет ребенка, погибшего в сычуаньском землетрясении. Это правда?»

В некотором смысле да, ведь работа «Семена подсолнечника» была вдохновлена этой трагедией. Но вынужденные объяснения деталей произведения искусства мне были в тягость, так что я, недолго думая, бросил: «Это абсурд». Потом оказалось, что слово «абсурд» попало в протокол допроса, а вот следующую часть ответа опустили: «В землетрясении погибло 5335 школьников, а семечек было 102,5 миллиона». (Мне об этом известно, потому что в конце каждого допроса секретарь давал мне протокол, чтобы я поставил подпись и отпечаток пальца на последней странице.)

Арт-критика Ли стала более целенаправленной, когда он обвинил меня в «распространении порнографии». Это обвинение казалось курьезным, и я не был уверен, пытался ли он таким образом отвлечь мое внимание или это отражало его личный интерес. Летом 2010 года ко мне в Цаочанди приехала работница секс-индустрии, которая отстаивала права больных СПИДом. В тот день в студии случайно оказалось еще три гостьи, и, когда я предложил всем вместе сфотографироваться голыми, они беспечно скинули одежду. Мы выложили фото в интернет, и оно вызвало настоящий ажиотаж.

Я ответил следователю, что на этой фотографии не было ничего непристойного: мы друг друга не знали, никто никого не трогал, и там не было сексуального подтекста. Но он был весьма взбудоражен: «Что же вы тогда не сфотографируетесь голым со своей матерью и не выложите это фото в интернет?» И действительно, если бы моя мать увидела этот снимок, она бы сочла его безвкусицей. Но именно такова была цель: изобразить нечто вульгарное и вызывающее, сродни моим фотографиям со средним пальцем или с Лу Цин, задравшей юбку. И все участвовали добровольно. Но ему казалось, что меня следует посадить на пять лет, даже если это не имело никакого отношения к порнографии.

На следующий день следователь сказал, что накануне посмотрел в интернете мой документальный фильм «Один затворник», и это уже слишком. «Ян Цзя был сумасшедшим, настоящим психом! — вопил он, повторив это несколько раз для полной ясности. — Те шестеро полицейских ни в чем не повинны, а он их так жестоко убил, и теперь их семьи страдают». Он говорил так страстно и громко, что казалось, будто он обращается не ко мне, а ко всему зданию. В чем-то я с ним соглашался, но не во всем: Ян Цзя, может, и был сумасшедшим, но узнать об этом невозможно, ведь правовая система отказалась проводить психиатрическую экспертизу; именно она препятствовала открытому разбирательству.

«Вы критикуете правительство, — сказал он, — и ваши нападки плохо влияют на имидж страны. Взгляните на этот стол. Это хороший стол, с ровной столешницей и четырьмя крепкими ножками. Но вы ухватились за какую-то мелочь и никак не успокоитесь, настаивая, что со столом проблема. Это сеет смуту в обществе, и люди думают, что действительно что-то не так».

Дешевый канцелярский