В такие минуты я перечитывал написанное на ходу. Я уже чувствовал, что оно было пустоцветом, но мне еще не хотелось в это верить…
Это были странные стихи, наивные и кликушеские и неожиданные для самого автора.
В них мысль стремительна как выстрел,
Как шар земной пустой и быстрый
Рождалась. Бег и карандаш,
И я слежу ее, когда
Сквозь плоский зауми монтаж
Она прорвется белой искрой.
Тут старт. Сначала сухи строчки
Но вот в бессвязном сплаве слов
Истертых раковин кусочки
И глаз смеющиеся точки
На дне приметит рыболов
И держит сеть. Его улов
Пойдет на стол и будет наш.
Смотри, в котле вскипают буквы,
Темнеет, бухнут и тогда
Навар из крови или клюквы,
Навар из грязи видим вдруг мы
И опускаем карандаш.
Странен человек, когда он пишет. Это последняя, предельная духовная нагота — я никогда не решусь писать в чьем-то присутствии. Привыкаешь быть голым при женщине, но к этой наготе привыкать, пожалуй, не стоит. Я бы не хотел видеть себя со стороны. Почему это иногда оглянешься (именно оглянешься) на какую-нибудь совсем обычную вещь и вдруг становится стыдно. А впрочем, ну при чем тут стыд?
Тут смысл на ниточке висит,
Тут, издавна вертя ногами,
Бродил я тусклыми ночами
И пол как плот. Он как оплот
Вещей, явлений и событий —
Их быт совсем не так уж плох,
Особенно в моей орбите.
Они поднялись от земли,
Они стихами изошли…
Я вспоминаю себя тогда: вот худой и ощерившийся застыл на стуле, вот в кругу враждебных друзей говорю что-то жесткое, но неубедительное, вот вещи, обставшие меня.
Вот выпрямляюсь и расту я,
Вот я врастаю в их концерт.
Простое здесь прищурит глаз,
Окном и форточкой трещит.
То вдруг оно покрыто льдом,
То снова на дворе весна —
Оно постигло ход причин,
Пробрякав форточкой: «Ага!»
Помимо выхода вовне
Окно живет еще во мне…
…
Семь шагов вперед, поворот — и я у зеркала. Странно —
Я не увидел в нем свой профиль:
Законно или вопреки
Законам дня, законам крови,
Законам оптики прокис,
Прогоркл, протух, как ветра свист,
Мой вид. И вот большие брови
Поверх, подстрочные и вровень,
Хотят листами развестись.
Разведка бросилась в стекло —
Разметка комнаты на месте,
И только рамкой осеклось,
И мысли целиком не вместит.
И нос мой выглядит. И он
С боков и снизу искажен.
«Ага!» — буркнул я, добравшись до сущности. Было 24 августа 1927 года. Был день тяжелый своей незапоминаемостью, день, в котором все проходило мимо, день истертый как раковина.
Был день ненужный и пустой
С утра насыщен до отказа
Часов упорной суетой:
Порой в движениях и фразах
Какой-то чудился намек —
Но я понять его не мог.
Был день исчерпан до конца…
Трехногий стол, графин с водою.
И ночь казалася седою,
Давила холодом свинца.
Движеньем маятник пылал,
Таил размеренный восторг.
Я шел. И комната плыла.
И неизменен был повтор
Ее вещей. Дойдя до двери
Я верил (мне хотелось верить),
Что в полумраке, за спиной,
Гнездится мир совсем иной.
Что там отбрасывают вещи
Пустой покров привычных форм,
Что там железо и фарфор
Острее разнятся и резче,
Что та же вещь иначе ляжет
Трехмерность утеряв и тяжесть.
Я это думал. Но под взглядом
Вставали вещи прежним рядом,
Пространство мерили собой:
Казалось — прочный и скупой
Порядок их непоправим —
Они сильны, они бессменны…
И снова надвигались стены.
И снова выплывал графин…
…
Эта комната — груда страниц
Неокрепшего гнева и страха,
В этой комнате, что уронил свое детство и юность с размаху.
Этой вещью. Это больше, чем вещь.
Это год. Это даже эпоха.
Это стекол и двери похоть.
Это я (если только я есть)…
1930
Поездка в направлении сна
Поезд не двигается — Предчувствие.
Осенью 1930 г. автор пересек СССР в направлении ю-в. Он был приглашен штатным сценаристом на одну из окраинных кинофабрик. Путешествие было связано для него с рецидивом некоторых настроений…
