Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

Когда рядом с опустевшей кружкой неожиданно приземлилась другая, наполненная ромом до краев, Эрнеста даже не нашла в себе силы удивиться такой любезности: лишь один человек на этом корабле мог делать подобное и не выглядеть при этом отъявленным подхалимом:

– Спасибо, Генри. – Вопреки своей обычной оживленности опустившийся на пол у ее ног юноша был непривычно тих и грустен. Эрнеста, чувствуя себя как никогда сентиментальной – видно, сказался выпитый ром – опустила руку на его кудрявую макушку:

– Эй, парень, ты чего?

– Мэм, – тихо отозвался тот, поднимая на нее свои невозможные темные глаза. – Мэм, у меня к вам просьба.

– Сегодня – все, что угодно, – хрипло рассмеялась Эрнеста, потянувшись за ромом. Генри храбро вскинул голову:

– Я спросил Джека сегодня… Точнее, я еще раньше хотел спросить, но боялся. А сегодня понял, что мы в любой день можем умереть, поэтому, если хочешь знать, то надо не бояться спрашивать.

– Вот уж точно, парень, – кивнула Морено, делая большой глоток. – А что ты хотел узнать-то?

– Почему Джек так ненавидит своего отца. Я спросил его, и он сказал, что я могу узнать у вас. Что вы расскажете лучше него, – он неожиданно глубоко заглянул в замкнутые темные глаза девушки. – Вы ведь расскажете, мэм?..

В другое время, вероятно, Эрнеста просто не поверила бы ему и его детским объяснениям или отправила повторно задавать свой вопрос Джеку – если первый раз вообще существовал. Но в этот вечер, когда все они, чудом выжившие, сидели на борту корабля, где прошла ее молодость, и этот мальчик задавал ей вопрос о самом счастливом времени всей ее жизни – Эрнесте и самой невольно захотелось хоть на мгновение предаться воспоминаниям, освежить в ней те блаженные мгновения, когда все только начиналось…

***

Впервые она увидела его на борту «Трубадура», легендарного и зловещего корабля, принадлежавшего капитану Рэдфорду. Эрнеста уже плохо помнила, что тогда потребовалось ее отцу в порту, чтобы он взял с собой шестилетнюю дочь – но увиденное тогда потрясло ее до глубины души, надолго врезавшись в память. Захлебываясь слезами и цепляясь за рукав сразу же увлекшего ее подальше от неприглядного зрелища отца, она непрерывно спрашивала:

– Папа, папочка, за что бьют этого мальчика? Папа, ему же больно!

Капитан Антонио страдальчески морщился – воспитательных методов своего старого приятеля он не разделял – но продолжал настойчиво внушать дочке:

– Его не бьют, а наказывают. Эрнеста, ты должна понимать: не все дети такие хорошие и послушные, как ты. Этот его Джек тот еще безобразник, такого только розгой и проймешь… – и, словно сам стыдясь своих слов, спрашивал: – А что я, по–твоему, должен делать? Это его сын…

Эрнеста, в глубине души совершенно не считавшая себя хорошей и послушной – ей тоже доводилось бедокурить дома, или сбегать в город на целый день без присмотра, или по ночам, запасшись украденным из кладовой вареньем, читать в постели те книги из отцовской библиотеки, которые специально ставились на верхнюю полку, куда, по мнению взрослых, она не могла дотянуться – от этих объяснений начинала плакать еще горше. Она верила, безусловно верила отцу: раз он говорил, что ничего страшного в увиденном ею нет, значит, так и было – но узкая загорелая спина того мальчишки, покрытая многочисленными кровавыми стежками, его сосредоточенное – чтобы не вскрикнуть – лицо, наполовину скрытое нечесаными, грязными прядями волос, неимоверно остро врезались в ее душу. В то время Эрнеста была еще слишком мала, слишком добра, и все ее существо всколыхнулось от внезапного столкновения с простой и страшной для нее реальностью. Кое-как успокоившись дома и почти убедив себя, что все увиденное на самом деле ей показалось, ночью она не раз просыпалась от невнятных, но доводивших ее едва не до истерики кошмаров – слава Богу, в то время жила она уже отдельно, в своей комнате, и никто не видел столь недостойного дочери великого капитана поведения.

В тот день она улизнула из дому сразу же после завтрака, даже не дождавшись ухода отца. Вздрагивая, шарахаясь ото всех вокруг, а при виде знакомых и вовсе ныряя за угол в непонятном безотчетном страхе, с трудом добралась до своего любимого пустыря неподалеку от порта – и неожиданно увидела его.

Джек стоял в тупичке, которым заканчивалась противоположная пустырю улица, у грязной серой стены, держа в руках простую холщовую сумку – явно не пустую – а у его ног копошилось с десяток вшивых дворняг, тоже каких-то серых, тощих, дружно и самозабвенно махавших хвостами. Им-то он и скармливал извлекаемую из сумки солонину, какие-то обрезки, даже несколько заботливо размоченных в воде сухарей. Увидев прижавшуюся к стене и во все глаза глядящую на него девочку, Джек нисколько не смутился, тряхнул лезшими ему в лицо волосами и усмехнулся:

– Ты чего? Тоже хочешь? – он приветливо протянул ей кусочек солонины.

– Н…нет, – только и сумела выдавить она.

– Зря. А я съем, – преспокойно забросив мясо в рот, Джек наклонился, почесал за ухом одну из собак, аккуратно, чтобы не наступить, прошел между ними и предложил, будто знал Эрнесту всю жизнь: – Пошли Энни кормить. Она щенят ждет, я ей специально оставил побольше.

Энни, огромная лохматая дворняга с оборванным правым ухом и действительно заметно беременная, ждала их возле помойной ямы за рынком, примыкающим к порту. На принесенное Джеком угощение она набросилась с жадностью, зато позже, уже насытившись, даже позволила ему и Эрнесте погладить себя по большому, горячему брюху. Несмело лаская разнежившуюся собаку, девочка наконец решилась спросить:

– За что тебя наказывали вчера?

– Вчера? А, я уже не помню, – небрежно сообщил Джек, машинально покосившись на пустую сумку из–под припасов. – Ты ведь капитана Антонио дочка, так? Тебе не влетит за то, что ты здесь ходишь одна?

– Н… Не знаю. Нет, наверное. Папа рассказывал, что он тоже сбегал из дому – ну, когда был такой же, как я…

Джек серьезно, хотя и без особого доверия покосился на нее:

– Тебя что, вообще не наказывают?

– Нет, – вся съежившись и мгновенно устыдившись своего незаслуженно привилегированного положения, пробормотала девочка. На долю секунды ей почему-то показалось, что сейчас ее новый друг просто встанет и уйдет навсегда – но Джек лишь усмехнулся, почесал собственную спину, чуть скривившись, и снова предложил, будто ничего страшного не произошло:

– Ясно. Пошли гулять?

Когда дети уходили, Энни еще долго шла трусцой за ними, то и дело водя хвостом в воздухе – без услужливости, но вежливо и благодарно. Но в тихую гавань, куда повел девочку Джек, все же не пошла, вместо того отправившись опять рыться в отбросах в поисках пропитания: ей, с ее обильным приплодом и собственными немалыми размерами, требовалось есть как можно больше.

– Тебе было больно?

– Когда? А, ты опять про это… Да нет, не особенно. Ты умеешь плавать?

– Не… немножко…