В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев

попасть легче, чем в человека, но попали в человека да еще так точно, в низ шеи, в мягкий разъем между ключицами; не-ет, тут дело не в рации, а в том, кто эту рацию нес. Не судьба, значит, была рядовому Гордиенко попасть под эту пулю.

Он качнулся влево, качнулся вправо, повторяя движения майора, с досадой сдул с губ едкий пот – чего это он так трусливо повторяет качки, он может и сам идти, приспосабливаясь под собственное дыхание, а так ему ритм диктует Литвинов. Гордиенко перестроился, почувствовал, что идти стало легче, в нем словно бы свет какой возник, ожившая кровь растеклась вольно по усталым мышцам, и у Гордиенко появилось второе дыхание.

Свет был вырублен резким ударом выключения; Гордиенко от сильного тычка полетел прямо на майора, сбил его с ног, очумело покрутил головой, поднимаясь с песка, и с немым страхом услышал, как в мешке что-то пусто зазвякало, будто в дорогой аппаратуре образовались лишние детали, к ним еще кое-чего добавили – и брякают там теперь шляпки от болтов, рубленые гвозди и беспризорные гайки. Литвинов мигом сообразил, в чем дело, нырнул в выемку между барханами, просипел сорванно:

– Всем – сюда!

Группа залегла в выемке.

– Боря – к пулемету! – скомандовал Литвинов, и Бобоходир Таганов ящерицей оседлал плоскую песчаную макушку, ощетинился стальным стволом.

– Неужели это все тот же гад? – Майор зашарил руками по спине Гордиенко, стянул с него рацию. – Вот сволочь!

Рация была разворочена крупной дальнобойной пулей – и на этот раз били черт знает откуда, выстрела они опять не услышали, словно находились в каком-то страшном обеззвученном пространстве. Было обидно: их все видят, их бьют, а они ничего не могут сделать в ответ.

– Ну, Зьяр, ну, сука! Ну, погоди! – не удержавшись, выругался майор.

В выходное отверстие можно было сунуть кулак – так поработала тяжелая пуля, рваные железные края до крови обрезали кожу, они были остры, страшноваты. Значит, все правильно, значит, снайпер охотился за рацией. А теперь он начнет потихоньку выщелкивать людей, одного за другим.

«Это что же, выходит, он и Шавката обхитрил? – Майор поморщился, грудь ему стиснуло нехорошее предчувствие. – Это что же, и Шавката уже нет?» Не веря этому, майор оттолкнулся руками от песка, сделал короткое секущее движение:

– Гордиенко, рацию зарой в песок!

Достал карту, пометил на ней место, где Гордиенко закапывал сейчас жизнь всей группы, без которой из кольца не вырваться, не выжить, без которой со своими уже нет никакой связи.

Одна оставалась надежда – ракеты. Когда вертолеты вслепую станут искать их в пустыне, надо будет обозначить себя красными ракетами, других способов подать знак своим уже нет.

– Когда выкрутимся, все свое заберем, – проговорил майор мрачно, – и Королева, и рацию. Боря, что там? – Он задрал голову. – Тихо?

– Пуста пустыня, – однозначно, будто поэт, у которого нелады с фантазией, ответил Бобоходир. – Тиха пустыня. Откуда стреляли, не видно.

– Шавкат не мог попасть под снайпера?

– Не мог, – убежденно ответил Бобоходир. – Шавкат скоро нас догонит.

– Кудинов, есть смысл повторить фокус, – сказал майор, ткнул пальцем в песок, где лежала рация.

– С фугасом?

– Фугас не надо, но вот одну мину, а в стороне одну гранату на память оставить можно. Они ведь все равно полюбопытствуют, что мы тут зарыли.

– Одну мину и одну гранату… Будет сделано, товарищ майор!

Люди Зьяра действительно полюбопытствовали, что зарыл в песок Литвинов, рацию или что-то еще, – через двадцать минут группа услышала далекий, задавленный пространством хлопок. Литвинов поднес к глазам циферблат часов – стало смеркаться, предметы двоились, троились, песка под ногами почти не было видно, воздух посерел, набряк тяжестью, – да, прошло ровно двадцать минут.

Эту дистанцию – двадцать минут – надо держать, чего бы то ни стоило, надо зайти в хвост, в затылок людям Зьяра и сделаться невидимыми.

– Итак, добавим кое-что к тому, что есть, – сказал Кудинов.

– Клади четыре на счеты, – проговорил Бобоходир. – Это точно?

– В такой арифметике ошибаться нельзя.

«А нас осталось восемь, всего восемь, – Гордиенко на ходу крутил головой, стараясь вытряхнуть из ушей острый стеклистый звон, борясь с болью в спине – крупнокалиберная пуля контузила его, оглушила, ему хотелось застонать, но он держался, зубами стискивал стон, терпел. А пришло в пустыню четырнадцать. Шестерых уже нет. Убьют еще одного и будет середина на половину – одного ведь обязательно убьют!»

И этим одним может быть он – не видавший жизни украинский парубок. Гордиенко всхлипнул, и майор, словно бы споткнувшись на ходу, сильно притормозил, накренился вперед, как бы падая, и проговорил придушенно, от усталости глухо:

– Гордиенко! Гордиенко!

Никаких других успокаивающих слов майор не знал, помочь ничем не мог. И вообще как и чем поможешь солдату, когда он почувствовал свою смерть? Солдат всегда чувствует свою смерть, даже находясь далеко от нее, – бывает, веселый, оживленный, находясь где-нибудь на отдыхе, в части, под хорошей охраной, которую никакой душман не снимет, он вдруг делается задумчивым, вялым, глаза его тускнеют, наливаются оловом, губы начинают дрожать, рот кривится, он перестает отвечать на вопросы, и так солдата тормошат, и этак – ничего не помогает. А он уже почувствовал смерть свою, может быть, в эту минуту уже разговаривает с Богом, он – мертвый.

– Гордиенко! – снова успокаивающе воскликнул майор, стараясь вложить в усталый сорванный голос свой побольше нежности, участия, тепла, но голос прозвучал по-прежнему загнанно и глухо – это даже не его голос был, сиплый, дырявый, чужой.

Майор понял, что следующим в группе пострадает Гордиенко; лицо его сделалось растерянным, открытым ртом он захватил побольше теплого вечернего воздуха, втянул в себя, проглотил, еще захватил, снова втянул и проглотил – он ел воздух, он пил его, стараясь насытиться, но воздуха не хватало, и Литвинов ощущал сейчас каждую свою мышцу, каждую усталую костяшку, которые криком кричали, требуя отдыха, а ничем не мог им помочь, он не мог остановиться и бросить группу на землю – отдыхайте, мол! Он должен был идти дальше, запечатать еще один «конверт» – майор продолжал играть с людьми Зьяра в «почту».

– Быстрее, быстрее! – подогнал он, шаг его сделался неожиданно легким, длинным, высохшая костлявая фигура майора по-птичьи невесомо заскользила над песком.

Гордиенко не сдержался, всхлипнул громко, закусил зубами губы, потянулся вслед за майором, ощущая, как что-то невидимое, цепкое, злое трясет его тело, изнутри доносится костяной хруст, на зубах тоже хрустит. Здешний желтый песок проникает не только в рот, он проникает в кости, в кровь, в мозг.

«Что же делать, что делать? – спрашивал себя майор на ходу. – Без рации ведь и движение их становится бессмысленным – Зьяр все равно догонит группу, – не лучше ли выбрать место поудобнее, остановиться, окопаться в нем и залечь в круговой обороне? Наши, не выйдя