С царем и без царя - Владимир Николаевич Воейков

о пересмотре обвинения полковника Мясоедова и причастных к нему вдовы полковника Мясоедова и других. Военно-прокурорский надзор, вновь расследовав дело, пришел к заключению, что данных для признания полковника Мясоедова виновным не имеется, а потому Временному правительству пришлось это дело прекратить.

Невзирая на то что две следственные комиссии не нашли подтверждения возведенных еврейской прессой на В. А. Сухомлинова обвинений, в публике многие продолжали смотреть на него как на тяжкого преступника.

В бытность свою уже беженцем в Германии В. А. Сухомлинов, узнав однажды, что в Саксонии ищут учителя русского языка в немецкую школу, предложил свои услуги. «Конечно, мы его туда не пустили», — с гордостью сказал мне один из моих соотечественников.

В начале 1926 года В. А. Сухомлинов скончался в Берлине. Когда тело его было предано земле на русском кладбище, совершавший богослужение архиерей сказал у могилы несколько теплых слов, которыми выразил сострадание к человеку, видевшему за последние годы своей жизни так много горя. Нашелся милый соотечественник, позволивший себе, к великому возмущению присутствовавших, даже в такую минуту возразить архиерею в резкой форме и сказать по адресу покойного несколько грубых слов. Этот факт свидетельствует о том, как сильно действует на людей массовый психоз, заставляя их повторять с чужих слов то, о чем они ровно никакого понятия не имеют и в чем даже разобраться не хотят.

26

Освобождение мое из Петропавловской крепости и помещение в больницу

Однажды в начале августа ко мне в камеру вошли два солдата и обратились с вопросом: «За что вы сидите?» Я ответил, что они должны это лучше знать, так как те, кто приказал меня держать взаперти, вероятно, объяснили им причину моего заключения.

Не удовлетворившись таким ответом, солдаты, как я впоследствии узнал, стали обсуждать этот вопрос в комитете команды, постановившем послать ко мне двух уполномоченных для подробного выяснения моих преступных деяний против народа. И на этот раз не узнав от меня ничего нового, солдаты решили командировать на румынский фронт в лейб-гусарский полк, которым я командовал больше шести лет, трех делегатов: они должны были опросить оставшихся в полку гусар, каким я был командиром. Таких старых гусар, как мне говорили, оказалось 28 человек. Они (по солдатскому выражению) меня одобрили, сказав, что я всегда заботился о своих солдатах и был хотя и строг, но в то же время и справедлив.

Получив от вернувшейся делегации благоприятные обо мне отзывы, наблюдательная команда обратилась к членам следственной комиссии, как мне потом говорили, с требованием выяснить мою вину перед народом. Может быть, это обстоятельство и было причиной постановления чрезвычайной следственной комиссии о переводе меня в другую тюрьму.

В конце августа ко мне вошли трое-четверо солдат наблюдательной команды и сообщили о принятом ими новом решении — предложить мне не соглашаться на перевод в другую тюрьму. Я ответил, что власть в их руках и они сами могут заявить следственной комиссии о своем решении; я же могу им дать только один совет — когда придет моя жена на прием, поставить ее об этом в известность.

Результат всей этой истории получился самый неожиданный: председатель комиссии Н. К. Муравьев, встретив мою жену, сообщил ей, что они постановили разрешить перевести меня из Трубецкого бастиона, для чего необходимо признать меня больным и поместить в какую-нибудь больницу, причем добавил, что просит ее поторопиться с приисканием соответствующего помещения для меня.

Жена обращалась почти ко всем врачам, заведовавшим больницами, и отовсюду получала отказ: никто не хотел принимать к себе такого преступника. Случайно одна знакомая помогла ей устроить меня в частной лечебнице для душевно- и нервнобольных доктора А. Г. Коносевича благодаря согласию заведовавшего этой больницей доктора Оршанского. В этой больнице мне был предоставлен мезонин над квартирою доктора Оршанского, в деревянном доме во дворе. Помещение, состоявшее из одной большой комнаты, двух маленьких и прихожей, вполне подходило с точки зрения охраны, под которой я должен был находиться в больнице.

Когда жена сообщила о найме помещения чрезвычайной следственной комиссии, меня никто не поставил в известность о предстоящей перемене; а на приеме в пятницу жена не имела возможности никаким способом намекнуть мне на увенчавшиеся успехом хлопоты о моем освобождении; только на следующий день, будучи вызван в приемную, я увидел двух ожидавших меня врачей: профессора Карпинского и окулиста Сергиева. Они были привезены в автомобиле женою, ожидавшей их во дворе крепости. Их миссия была осмотреть меня и для проформы составить протокол, согласно которому они определенно требовали помещения меня в больницу. Хотя они мне ничего об этом не сказали, но я инстинктом почувствовал, что Карпинский недаром задает мне вопросы о моем нервном расстройстве… Присутствовавшие чины караула и наблюдательной команды, зорко следившие за нами, ужаснулись, услыхав мнение Карпинского о состоянии моего здоровья.

На следующее утро 17 сентября — в день Веры, Надежды и Любви — несколько человек наблюдательной команды пришли со мною проститься, заявив, что в 11 часов утра я должен быть готов для перевода. «Какого перевода?» — спросил я их и получил ответ: «Для перевода в больницу, а там на свободу… Кончилось ваше сидение». На мой вопрос, откуда они это знают, они ответили: «А мы давно уже хлопочем и давно знали, что так кончится, оттого-то мы вас от себя и не пускали».

Из камеры меня вывели не в 11, а только в 2 часа дня в приемную, где ожидал комиссар милиции, командированный министром внутренних дел для передачи меня под наблюдение начальника милиции Петроградской стороны. Получив на руки хранившиеся в канцелярии письма и деньги, я сошел вниз вместе с комиссаром, все время не выпускавшим изо рта сигары. За решеткой бастиона мне было предложено сесть в закрытый автомобиль, в который люди наблюдательной команды уложили все мои вещи.

Как ни странно, но в момент прощания мне пришлось услыхать от моих тюремщиков слова сожаления по поводу нашего расставания и много всяких благопожеланий.

27

Жизнь в больнице * Освобождение * Версия о происхождении Керенского

От ворот больницы Коносевича до подъезда деревянного дома во дворе стоял наряд милиционеров.

Войдя в отведенное мне помещение, я в нем застал еще двух представителей милиции, очень серьезно толковавших о мерах наблюдения за мною, необходимых для предотвращения возможности побега.