Дублин - Эдвард Резерфорд

Оказавшись дома, доктор быстро задал несколько вопросов. Он узнал, что Барнаби занимался торговлей тканями до того, как присоединился к армии Кромвеля, что он унаследовал некоторое имущество и хороший дом. О матери Барнаби говорил уважительно, однако, как показалось Пинчеру, без особой любви. Он также заговорил о своих вложениях в Ирландию.

— Я приехал сюда, чтобы служить Господу, дядя, и еще я вложил в дело пятьсот фунтов стерлингов.

— Отлично, — кивнул доктор Пинчер.

Барнаби пояснил, что уже семь лет те пятьсот фунтов, что он отдал на дело парламента, не выходят у него из ума. И теперь пришло время получить вознаграждение в виде конфискованных ирландских земель, и он был бы рад услышать совет дяди. Барнаби сообщил, что смотрит далеко вперед, что хочет обосноваться в Ирландии и подружиться с дядей.

— Мы еще превратим ее в благочестивую страну, дядя, обещаю! — воскликнул он и хлопнул старика по спине.

На все это доктор Пинчер, уже не знавший, хочется ли ему, чтобы этот гигант тревожил его старость, ответил:

— Все в свое время, Барнаби, когда битва будет выиграна.

Пинчеру понадобилось совсем немного времени на то, чтобы оценить ум племянника. Барнаби не был ученым. И хотя он знал многое из Писания, доктору показалось, что за свою жизнь Барнаби едва ли прочитал хоть одну книгу. Но его религиозные убеждения как надежного протестанта были похвально крепки. Пинчер спросил его, верит ли он в свое будущее спасение, и Барнаби ответил твердо:

— Я служу в армии Господа, сэр, и надеюсь на спасение.

Но когда речь зашла о принадлежности к Церкви и кальвинистском понимании предначертания, Барнаби был уже не так уверен.

— Ну, наверное, только Господь знает, кого Он изберет, — заметил он.

Это, без сомнения, было правдой, но не слишком удовлетворило Пинчера.

Испытывая племянника дальше, Пинчер начал понимать, как никогда прежде, каким образом, кроме их естественного английского нежелания слушать о том, как они должны обращаться с шотландскими пресвитерианцами, солдаты Божьего воинства Кромвеля пришли к убеждению, что их избранность доказывает сама служба в этой армии, а не принадлежность к какой-нибудь Церкви.

И хотя Пинчеру понравилось то, что племянник показал себя действительно слугой веры, все же при этом его раздражало непонимание Баджем истинных причин конфликта, и он понадеялся, что, как только установится мир, Барнаби можно будет многое объяснить.

Однако доктору Пинчеру было интересно узнать побольше об удивительной личности Кромвеля. И доктор сразу понял, что его племянник, как и вся армия, благоговеет перед грубым генералом.

— Он человек Божий, — заверил доктора Барнаби. — И если у него взрывной характер, так он его демонстрирует только ради справедливости.

Доктор с радостью услышал, что никто в полку Барнаби не богохульствует и не страдает от бессмысленных наказаний. Кромвель же вполне доволен тем, что был деревенским сквайром и членом парламента, если верить Барнаби. И лишь невероятная тирания короля Карла заставила его стать оппозиционером, а полная неспособность парламента как-то довести дело с королем до конца вынудила Кромвеля, как и других военных, взяться за оружие.

— Он совсем не хотел казнить короля, — заявил Барнаби. — Его вынудила к тому грубая необходимость. Он сам мне это говорил.

Вот только было ли то искренним страданием простого человека или самооправданием хитрого политика, доктор Пинчер пока не понимал. Но он услышал и кое-что ободряющее.

— Кромвель усерден в своей вере, и он знает, что католические священники — величайшее зло. И любой такой священник, которого он поймает, могу тебе обещать, будет убит.

Выходило, что недавние слова генерала о больной совести на самом деле не давали католикам никакой надежды. Пинчер услышал это с облегчением.

Однако, когда Барнаби заговорил о чувствах армии, двигавшейся за Кромвелем, его заявления стали просто поразительными.

— Мы знаем, дядя, зачем сюда пришли, — заверил доктора Барнаби. — Мы должны наказать диких ирландцев за их преступления. Мы отомстим за бунт сорок первого года, обещаю тебе.

— Это было нечто ужасное, — согласился Пинчер. — Я проповедовал перед выжившими в соборе Христа, — добавил он с гордостью.

Но Барнаби его вряд ли слушал.

— Я это точно знаю, дядя, — сообщил он доктору. — Тогда ведь все ирландцы восстали. Они ополчились на протестантов, на мужчин, женщин и детей, и они их просто резали. И никакого милосердия не проявляли, и нет предела этой ирландской жестокости. Они всех убили, кроме тех немногих, что сумели бежать. И триста тысяч невинных протестантов погибли! Ничего подобного никогда и не бывало в истории человечества!

Доктор Пинчер уставился на племянника во все глаза. Ведь на самом деле настоящее количество погибших во время бунта 1641 года никому не известно. И, по мнению доктора, когда все закончилось, по всей Ирландии было убито, пожалуй, около пяти тысяч протестантов, хотя, возможно, и намного меньше. Но с тех пор, конечно, цифры все росли в пересказах, однако заявление Барнаби уж и вовсе ошеломляло. Пинчер вообще не был уверен, что на всем острове нашлось бы такое количество протестантов.

— Сколько? — переспросил он.

— Триста тысяч! — твердо повторил Барнаби.

Пинчер презирал ирландцев и ненавидел католиков, но он не был человеком бесчестным.

— Знаешь, — осторожно начал он, — эта цифра, пожалуй, кажется преувеличенной.

— Нет, заверяю тебя! — возразил Барнаби. — Так оно и есть! Вся армия это знает!

И тут доктор Пинчер понял. Армия Оливера Кромвеля, собранная для того, чтобы обратить или уничтожить католиков, была движима жаждой мести, а это чувство поддерживалось постоянным напоминанием о зверствах ирландцев. Доктор вздохнул. Наверное, предположил он, каждой армии необходимо рассказывать какую-то историю. Иногда эта история правдива, иногда — нет. Но вот эта история, подумал он, отлично послужит своей цели…

1649 год

Уолтер Смит не спеша ехал вокруг большого холма. Стоял ветреный день начала сентября, и казалось, что ветер может вот-вот превратиться в шторм. Вдоль невысокого гребня мрачно лежали под облачным небом огромные, поросшие травой могилы. Под ногами тускло поблескивали осколки белого кварца, словно множество побелевших костей. Внизу порывы ветра злобно трепали свинцово-серые воды Бойна.

Смит знал, что многие верили, будто легендарные древние жители острова, племя Туата де Данаан, по-прежнему жили и пировали в их светлых залах под магическими холмами. Может быть, все дело было в погоде, но Смиту древнее священное место казалось холодным и даже слегка угрожающим. Он поехал дальше на восток.

Прошел уже месяц с тех пор, как он покинул Ратконан. Почему он уехал так внезапно? Может быть, это просто было в его природе — завершать любое начатое дело? Посвятив себя борьбе, он должен искать битвы. Он нашел Ормонда и тех, кто остался в живых из его армии, и уже три недели находился с ними в лагере. За это время его рана почти зажила, хотя нога еще беспокоила и ходил он немного прихрамывая.