Москва монументальная. Высотки и городская жизнь в эпоху сталинизма - Кэтрин Зубович

демобилизовавшись, Градов устроился на работу в Москве, и снова в Гипрогоре – институте, проектировавшем города СССР. Там он работал над созданием послевоенного генерального плана реконструкции Сталинска[831] – промышленного города, быстро разраставшегося в годы первой пятилетки. Затем Градов перешел на работу в Научно-исследовательский институт архитектуры общественных зданий и промышленных сооружений, находившийся в ведении Академии архитектуры. Деятельность этой организации он ненавидел всей душой, причем с каждым днем все сильнее. Курс, которым двигалась в эти годы советская архитектура, совершенно не сообразовывался с представлениями самого Градова о сущности градостроительства. Возводившиеся в Москве небоскребы олицетворяли в его глазах все изъяны и пороки советской архитектуры. И Градов, с трудом перенося удушливую атмосферу, воцарившуюся в послевоенные годы в московских архитектурных и проектировочных кругах, начал искать какие-то законные способы дать выход накопившимся у него критическим замечаниям.

Архитектура как искусство и наука

В позднесталинские годы наиболее влиятельные архитекторы Москвы сосредоточились на решении проблемы ансамблевой застройки. Этот подход, нацеленный не только на модернизацию, но и на формирование и благоустройство городского ландшафта, стимулировал и проект московских небоскребов. При создании новых архитектурных ансамблей зодчие сталинской эпохи черпали вдохновение в исторической городской среде. В 1953 году Александр Власов, тогдашний главный архитектор Москвы, сказал в одном из выступлений: «Исторические архитектурные ансамбли Ленинграда и Москвы, Парижа и Вены, Пекина и Венеции сохранятся в истории архитектуры не как мертвые мемориальные памятники, но как образцы высокого искусства композиции»[832]. Власов указывал на гармонию и равновесие, достигнутые, например, в храмовых комплексах Древнего Египта и на афинском Акрополе, на площадях Флоренции, в Кремлях Москвы, Новгорода и Пскова. На эти примеры, по его мнению, и имело смысл оглядываться, планируя новые городские ансамбли. В своем современном воплощении, продолжал Власов, жилой квартал стал неотъемлемой частью ансамбля. Там, где некогда ориентирами для горожан служили церковные звонницы и дворцовые шпили, теперь главными вехами городского пространства сделались жилые башни. В Москве, по замечанию Власова, блестящими образцами ансамблевой застройки стали небоскребы на площади Восстания и на Котельнической набережной.

Однако с тем же успехом московские высотки могли свидетельствовать и о хаосе, творившемся в советском градостроительстве. Уже в силу огромного количества заинтересованных сторон – от различных министерств, ответственных за возведение всех высоток, до заводов, снабжавших стройки материалами, и до учреждений, поставлявших рабочую силу, – охватывавший всю столицу проект небоскребов, запущенный в Москве в 1947 году, являлся чрезвычайно сложным. На создание архитектурного ансамбля (в Москве он состоял из небоскреба с прилегавшими к нему и далеко тянувшимися проспектами, парками, скверами или набережными) могли уйти годы. Ансамбль был идеалом и потому редко воплощался в реальности так, как изначально задумывался.

Георгий Градов остро осознавал эту проблему. В первые послевоенные годы он работал в Гипрогоре, и его очень раздражало то, что в этом проектном институте практикуется, на его взгляд, поверхностно отвлеченный и ненаучный подход к градостроительству. В конце 1949 года, на третьем году работы в Гипрогоре, Градов написал письмо с жалобами в Министерство градостроительства СССР. Как глава 4-й архитектурной мастерской Гипрогора, Градов был прекрасно осведомлен. В своем 11-страничном письме он не только описывал недостатки советского градостроительства, но и предлагал ряд возможных решений. Сосредоточившись конкретно на Гипрогоре, Градов выдвигал следующие доводы: генпланы городов, как правило, тяготеют к абстрактности и оторваны от действительности; очень часто отсутствует цельный замысел, который объединял бы между собой объекты, строящиеся в разных частях одного города; наконец, в советском градостроительстве в целом отсутствуют установленные нормы и внятная научная методология[833].

С своем письме 1949 года Градов заявлял, что на протяжении 25 лет своего существования Гипрогор так и не выработал самых элементарных стандартов градостроительства. «Нет твердых положений по зонированию застройки, не разработана совсем экономика городского строительства, нет научно и жизненно обоснованных нормативов по плотности застройки, зеленому строительству, культурным и детским учреждениям», – сетовал Градов[834]. Гипрогор, продолжал он, «ведет свою работу в полном отрыве от научных учреждений страны – Академии наук СССР, отраслевых Академий и институтов…» Иными словами, писал Градов, Гипрогор «варится в собственном соку». Оторванная от внешних технических дискуссий и от реальности, эта организация барахтается на месте, «повторяя бесконечные штампы и перерабатывая потоки бумаги»[835]. Градов утверждал, что «Гипрогор должен проектировать не бумажные генпланы, оторванные от жизни, для архива, а реальные технические и рабочие проекты застройки городов, годные и необходимые для осуществления в натуре. Нужно изменить самую методологию проектирования генеральных планов, подчинив их требованиям реальной действительности»[836].

По мнению Градова, суть проблемы не в смелости «ансамблевой застройки», а в неспособности советских архитекторов по-настоящему осуществить свои возвышенные и монументальные цели. Проблема – в отсутствии согласованности между многочисленными проектными институциями, действующими в стране. По наблюдениям Градова, в учреждениях позднесталинской поры царил индивидуализм. Свой вывод он подкреплял, пародируя некоторых типичных градостроителей – узколобых индивидуалистов: «Деньги мои – где хочу, как хочу, так и строю», – говорит один; «Мне надо построить дом для своих рабочих, а не заниматься проектированием и строительством города для кого-то»[837], – ноет другой. В письме 1949 года Градов обрушивался на советскую архитектуру с уничтожающей критикой, но не называл ничьих фамилий. Однако в начале 1950-х, когда он перейдет в Научно-исследовательский институт общественных зданий при Академии архитектуры, все изменится. В Академии он уже перейдет на личности.

Градов продолжал адресовать жалобы руководству Академии, но, похоже, его критика никого не интересовала. Однако, став начальником сектора в НИИ общественных зданий, Градов оказался в окружении коллег-единомышленников. В частности, его взгляды разделял руководитель НИИ Константин Иванов. Градов с Ивановым отправили совместно написанное письмо в газету «Большевик», и еще одну – в «Литературную газету», но они так и не были опубликованы[838]. В 1952 году они, снова сообща, написали Юрию Жданову – главе Отдела науки Управления агитации и пропаганды ЦК КПСС. Градов и Иванов обратились к Жданову на основании того, что Академия архитектуры обнаружила свою научную несостоятельность. «Академия архитектуры СССР, которой 17 лет тому назад правительством было поручено разработать правила архитектурной науки, не выполнила своей миссии», – писали они[839]. Но это еще не все, утверждали авторы письма. Пока у кормила стояли такие архитекторы, как Каро Алабян и Аркадий Мордвинов, Академия на всех парах неслась вперед неверным курсом. И теперь необходимо восстановить утраченную связь между архитектурой и наукой.

В последующие годы Градов пикировался непосредственно с Мордвиновым, президентом Академии архитектуры. Он и открыто возражал Мордвинову на официальных заседаниях, и