Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - Вячеслав Недошивин

Сидел в тюрьме. Был арестован, когда после вечера в честь юбилея Казанского университета он, студент-математик, вырвался с друзьями на улицу и, распевая «Дубинушку», двинулся к театру. И не убежал, когда перед ним встала на дыбы лошадь полицейского и сверкнул палаш. «Надо же было кому-нибудь и отвечать…» Месяц сидел в камере. Но, выйдя на волю, и стал, как заметили окружающие, «вечно обморочным». Даже юная дева, которой очень понравится, оказалась в недоумении.

Из воспоминаний Варвары Дамперовой: «Приходил… ежедневно, садился в углу, и бывало так, что за весь вечер не произносил ни одного слова; сидит, потирает руки, улыбается, слушает. Слыл он чудаком. Говорил… почти шепотом, это было странно при его большом росте… Был неуклюж, сутулился, даже летом носил длинный черный сюртук…»

Близкие тоже удивлялись: «Вся его жизнерадостность исчезла, он с отвращением ходил на лекции и вскоре подал прошение об увольнении». Лишь через год вновь поступит в университет. Но уже на естественное отделение. Запишется на курс общей зоологии и зоологии позвоночных. Асеев, поэт, окрестивший Хлебникова «словождем», пораженный кругозором его, годы спустя напишет: он кончил не один – три факультета: математический, естественный и филологический. Увы, увы. Учился на трех, но не окончил ни одного. Сам скажет: имел «три четверти» университета. Его ведь и из Петербургского университета исключат, как не внесшего плату. Он на это даже не оглянется – он как раз в каморке на Институтском (С.-Петербург, Институтский пер., 4), а может, и на Гулярной уже улице (С.-Петербург, ул. Лизы Чайкиной, 2) работал «над числами и судьбами народов». Какая уж тут учеба! И что с того, что исключили, если перед ним вставали сами преподаватели. Профессор Василенко вспоминал: они, университетские педагоги, ходили иногда на посиделки студентов – спорить, слушать рефераты. Иногда заскакивал Хлебников. «И, удивительно, – пишет Василенко, – при его появлении все вставали. Непостижимо, но я тоже вставал. Я многие годы уже был профессором. А кем был он? Студентом 2-го курса, желторотым мальчишкой! Нет, это что-то такое, чему нет объяснений…»

Не было объяснений многому. Умению разговаривать без слов, писать иглой дикобраза, способности изжарить, если не было масла, яичницу на расстеленной в сковородке газете или, увлекшись писанием, грызть вместо корки – шишку, раздирая в кровь губы. Наконец, тому, что первой публикацией его стали не стихи, не рассказ с диким названием «Мучоба во взорах» – научная статья. И знаете о чем? О кукушках! То-то друг его Давид Бурлюк назовет его не только математиком и филологом, но – орнитологом. Хотя настоящим знатоком птиц был отец поэта, истый чтец и поклонник Дарвина. Впрочем, и здесь всё не просто. Поэт ведь и сам скажет потом нечто и вовсе загадочное: «Стихи должны строиться по законам Дарвина…»

Короче, зоология, революция, стихи – вот приоритеты. Или наоборот: стихи, революция, зоология. Ведь, живя еще за занавеской, он как-то победно сообщит домой, что был на вечере поэтов и видел всех… «из зверинца»: Сологуба, Городецкого, Кузмина… А в той же «Мучобе во взорах», в первом рассказе, будут «жить» уже у него и «пёс… с языком мысли», и «глазасторогие козлы», и «правдохвостый сом». Зоолог? Да нет, поэт, но – с вывернутыми в сторону зоологии мозгами!..

В литературу входят по-разному. Чаще всего вламываются: с искрами из глаз и грохотом. Хлебников же, задира и буян (шесть вызовов на дуэль только в одном семестре), вошел в нее крадучись, почти на цыпочках, неслышно подымаясь по лестнице. Так, переборов стыд, ступил в подъезд обычного доходного дома, где располагался журнал «Весна» (С.-Петербург, ул. Кирочная, 3), и стал тихо, по стеночке, подниматься. Шаги его, правда, услышал сидевший в редакции Василий Каменский. Тоже поэт. Он сидел при открытых дверях.

Из книги Каменского «Путь энтузиаста»: «Я вышел на площадку – шаги исчезли. Снова взялся за работу. И опять шаги… Я тихонько спустился этажом ниже и увидел: к стене прижался студент в университетском пальто и испуганно смотрел голубыми глазами… “Вы, коллега, в редакцию? Пожалуйста… не стесняйтесь. Я такой же студент, как вы, хотя и редактор. Но главного редактора нет, и я сижу один…” Студент тихо, задумчиво поднялся за мной… “Хотите раздеться?” Я потянулся помочь снять пальто… но студент вдруг попятился и наскочил затылком на вешалку, бормоча неизвестно что… Потом сел на краешек стула, снял фуражку, слегка по-детски открыл рот и уставился на меня небесными глазами. Так мы молча смотрели друг на друга и улыбались. Мне он столь понравился, что я готов был обнять это невиданное существо. “Вы что-нибудь принесли?” Студент достал из кармана синюю тетрадку, нервно завинитил ее винтом и подал мне, как свечку: “Вот тут что-то… вообще…”»

В тетрадке, сразу за цифрами и какими-то вычислениями, была та самая «Мучоба во взорах». Правда, с подзаголовком – «Искушение грешника». Рассказ, где подзаголовок стал заголовком, напечатают. Но что занятно: первый гонорар дебютант спустит буквально за час. Зайдет съесть шашлык под «восточную музыку» и все деньги отдаст музыкантам, которые окружат его, будут играть, петь и кружить вокруг лезгинку. «Ну, хоть шашлык-то съели?» – съязвит Каменский. «Нет, – ответит, – не пришлось, но пели они замечательно. Голоса горных птиц…» Оценила птиц – птица!

Для нас язык – инструмент. Для Хлебникова – Вселенная. Городецкий перечислял потом: Хлебников «создал теорию значения звуков, теорию повышения и понижения гласных в корнях, теорию изменения смысла корней». Смешно читать! Он не назвал и десятой части. Иные идеи Хлебникова только сейчас, через сто лет, начинают находить признание. Он говорил о связи времени и пространства, цикличности истории, влиянии лунных и солнечных циклов, законах расселения народов. Писал о проблемах экологии, атомной энергии, размышлял об архитектуре будущего (о зданиях в форме цветов), о завтрашнем дне радио и кино. В поэзии же не просто создал «периодическую систему слов» – мир переименовал. И для забавы, шутя, сочинял аналоги иностранным словам: литература – письмеса, актер – игрец, поэт – небогрёз. А слову «автор», хирургически вылущив смысл, дал даже два имени: «словач» и «делач». Гениально, не так ли? Ведь если «словач» звучит как «мастер», то «делач» – как «делец», делец от творчества.

Так вот, в 1910-м, когда наш «небогрёз», пожив на 11-й линии (С.-Петербург, 11-я линия В.О., 48), потом там же – на Васильевском, но в деревянном доме на Донской (С.-Петербург, ул. Донская, 11), в конце концов поселится у Волкова кладбища (С.-Петербург, Волковский пр-т, 54), в доме какого-то купца, его окружали уже исключительно «авторы»: поэты, писатели, художники. Он принят уже в Академию стиха, где преподают Вячеслав Иванов, Брюсов, Кузмин; стихи его вот-вот появятся в изысканном журнале «Аполлон». Он дружит с Гумилевым и Мандельштамом, бывает у Сергея Маковского, поэта (С.-Петербург, Адмиралтейская наб., 12), Алексея Толстого (С.-Петербург, ул. Константина Заслонова, 15), художника Матюшина и его жены поэтессы Елены Гуро (С.– Петербург, ул. Рентгена, 4). Но среди окружавших его можно было наперед вычислить и тех, кто станет «словачом» – мастером, и тех, кто найдет в слове выгоду, хитроватых «делачей». Их, имитаторов души и таланта, с годами будет толпиться вокруг него всё больше и больше.