Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - Вячеслав Недошивин

Что же случилось на Никитском? Как пишут разные свидетели, после чтения Блоком стихов на сцену выскочил какой-то солдат и проорал, что ничего не понял, что это – форменное безобразие. А потом на эстраду взошел тот, кто, кажется, понял всё: некий А.Струве, завотделом губернского пролеткульта. Вот он-то и гаркнул: «Товарищи! Где динамика? Где ритмы? Всё это мертвечина, и сам Блок – мертвец…»

В зале встала гробовая тишина. Ведущий вечера, молодой тогда Павел Антокольский промолчал. На защиту кинулся поэт Бобров, но так кривлялся при этом, что напомнил клоуна. Потом, «раздувая пики черных усов», за Блока вступился муж Нади – Коган и, ссылаясь на Маркса, стал доказывать, что на деле Блок – не мертвец. Вышло и жалко, и пошло. В зале вспыхнут шум, крики, смех. Пастернак и Маяковский, знавшие о скандале, в Дом печати вроде бы опоздают. Правда, по версии Чуковского, Маяковский был в зале, зевал, подсказывал рифмы, и всё «наше действо, – пишет он, – казалось ему скукой и смертью». Сам Маяковский скажет потом: «Он читал старые строки о цыганском пении, о прекрасной даме – дальше дороги не было. Дальше смерть». Про этот ли вечер сказал? Но особо бузили имажинисты. Они и после смерти Блока устроят нечто уж и вовсе запредельное – поминки по нему с докладом «Слово о дохлом поэте». Есенин, говорят, тогда и порвал с имажинистами. Но самым поразительным станет то, что Блок, услышав про «мертвеца», закивает головой и за кулисами шепнет Чуковскому: «Верно, верно! Я действительно мертвец…»

А дальше – дальше было прощание с Москвой: вокзал, перрон и его лицо, уплывавшее в вагонной раме. И слова его: «Прощайте, да, теперь уже прощайте…»

«Слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка», – скажет про себя в последние дни. А врачи будут гадать: отчего умер? От истощения, психастении, эндокардита? «Слопали» – он же сказал! И Цветаева давно уже написала – «заставили» умереть. А Вяч.Иванов, авторитет, наставник, человек, так боготворивший Блока, что всякий раз, возвращаясь из поездок, посылал ему букеты роз, скажет бесповоротней. Это Гумилева убили, скажет, а Блока – «убило»… Умеют поэты находить слова!

Есть, представьте, такая болезнь – «воспаление сердца». В молодости Блок написал: «Не откроем сердца – погибнем… В таком виде стоит передо мной моя тема, тема о России… Этой теме я сознательно… посвящаю жизнь». И выделил слова: «Сердце», «Россия», «Жизнь». Сердце и не выдержало: «подкрадывающееся воспаление сердца», констатировал врач, лечивший его, или, как подтвердят нынешние, «подострый септический эндокардит».

«Бесстрашие правды» – вот отличие его, скажет о Блоке Чуковский. «Бесстрашие искренности», – не сговариваясь, отзовется и Горький. Другими словами, всё, что иные символисты лишь для красы писали порой с большой буквы (любовь, страсть, ненависть), Блок сейсмографически переживал сердцем. Актер на сцене? Часовой души? Нет, лунатик – так, и опять-таки слово в слово, назовут его несколько человек, – лунатик, идущий по краю жизни, который вот-вот очнется вдруг и – сорвется в пропасть.

Врач А.Г.Пекелис в заключении о кончине Блока напишет странные для медика слова: «Если… нашему нервно-психическому аппарату предъявляются в переживаемое нами время особые повышенные требования, ответчиком за которые служит сердце, то нет ничего удивительного в том, что этот орган должен был стать “местом наименьшего сопротивления” для… глубоко чувствовавшего и переживавшего душой». Особое «время», «требования», «переживания души» – разве для эпикриза эти слова?..

Всё странно в уходе Блока. За сорок лет почти не обращался к врачам, в клиниках не лечился, известно было только, что в шесть лет у него был плеврит, в двенадцать – воспаление среднего уха, в тринадцать – корь и бронхит, в шестнадцать – подозрение на малярию. Всё! Здоровый человек! Он за год до смерти купался в ледяном Финском заливе (специально ездил на трамвае в Стрельну), косил, копал, сам пилил и колол ледяные дрова, таская их на четвертый этаж, и до последнего момента дважды в день совершал десятикилометровые походы на службу – сначала в издательство «Всемирная литература», потом в Большой драматический театр, куда был назначен управляющим. И – в два месяца смерть. В справке уже нынешних экспертов, доктора медицинских наук М.М.Щербы и кандидата наук Л.А.Батуриной, перечисляются все болезни и все врачи, когда-либо осматривавшие Блока. Один, лечивший его, профессор В.М.Керниг, скажет: «Грешно лечить этого молодого человека», другой – приват-доцент Н.Ф.Чигаев – найдет лишь «сильнейшую степень неврастении и, возможно, зачатки ипохондрии», а третий в 1917 году (врач Ю.В.Каннабих) вообще «пропишет поэту» только бром и валерьянку. Словом, человек умирал неизвестно из-за чего. И лишь за полтора месяца до смерти, 17 июня 1921 года, врачи П.В.Троицкий, профессор Военно-медицинской академии, и Э.А.Гизе, заведующий неврологическим отделением Обуховской больницы, поставят диагноз: эндокардит. То, что ныне легко лечат антибиотиками…

Говорят, могла спасти Финляндия, хороший санаторий. Даже деньги нашли в Берлине – пять тысяч марок. О выезде ходатайствовал Горький. 3 мая 1921 года (Блок только что уехал в Москву) Горький написал об этом Луначарскому. Тот почти месяц молчал. 29 мая Горький напомнил: «Сделайте возможное, очень прошу!» Тогда же правление Всероссийского союза писателей обратилось к Ленину. Тот на письмо не ответил, а Луначарский свое передал в ЦК лишь 10 июня. Кроме Блока писатели просили и за Сологуба. Выехать разрешили Сологубу. Луначарский, помните, взорвался: Блок – поэт революции, наша гордость! А Сологуб, кто он такой? Только тогда Блоку разрешили выехать, а Сологубу нет. Но разрешение, увы, опоздало. Убийство? Не знаю, не думаю, хотя именно так считал покойный Владимир Солоухин – он считал, что чекисты «отравили его медленно действующим ядом». Выдумки, конечно. Убила Блока наша «расейская» волокита. Когда в 1995-м открыли протоколы заседаний Политбюро, стало известно: ВЧК, когда дорог был каждый час, лишь 29 июня 1921 года доложит секретарю ЦК Молотову, что вообще-то… «не видит оснований» для выезда Блока. Тогда, и опять только через тринадцать дней, 11 июля Луначарский обратится лично к Ленину: «Я еще раз в самой энергичной форме протестую против невнимательного отношения ведомств к нуждам крупнейших русских писателей и с той же энергией ходатайствую о немедленном разрешении Блоку выехать в Финляндию для лечения». Ленин в тот же день напишет: «Тов. Менжинский. Ваш отзыв? Верните, пожалуйста, с отзывом. Компривет. Ленин». Член коллегии ВЧК Вячеслав Менжинский (кстати, когда-то «участник литературного движения Серебряного века») отозвался сразу. Но как?! «Блок – натура поэтическая, – написал вождю, – произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит…» Именно с этим аргументом: «не стоит» – вопрос был поставлен 12 июля на Политбюро. Троцкий и Каменев проголосовали за выезд. Ленин, Зиновьев и Молотов – против. Тогда с подачи Горького Луначарский уже 16 июля направил очередное письмо в ЦК: «Могу… заранее сказать результат, который получится вследствие (такого) решения. Высоко даровитый Блок умрет недели через две…» Лишь после этого то ли 22-го, то ли 23 июля Ленин примкнет к меньшинству, а Молотов – воздержится. Блоку разрешат выезд, но без жены: ее оставляли заложницей. 29 июля, когда до смерти поэта оставалось восемь дней, Горький телеграфировал Луначарскому о необходимости выезда жены. 1 августа Луначарский вновь обращается в ЦК. И только 5 августа необходимость выезда Любы партия наконец признаёт. До смерти Блока оставалось всего два дня.