Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - Вячеслав Недошивин

Ну что тут скажешь – чернь, она и есть чернь! Недаром при воспоминании об этой статье в «Огоньке» покойная ныне вдова сына Блока и ее дочь Надя хватались от ужаса за голову: зачем, зачем пустили его в дом?! И именно это вот и предвидел Блок, умирая…

Мне лично жаль, что я мало пообщался с Анной Наумовной, женой А.П.Кулешова-Нолле, – она умерла вскоре. Но сколько интересного успела она рассказать про свою свекровь – про Надежду Александровну. Оказывается, та была отличной переводчицей – мне даже подарили изданный только что роман «Собор Парижской Богоматери» в ее переводе. Нет-нет, не Анна Наумовна и не внучка Блока издавали его – они случайно (верите ли?) увидели роман на книжном прилавке в перестроечные уже времена. Открыли из любопытства и обомлели: на титульном листе стояло имя Нади Нолле. Кто нашел именно этот старый перевод Надежды Александровны – неизвестно, но что хорошо сделано, то и «проталкивать» не надо, оно само находит издателей. Призналась мне Анна Наумовна, хотя и не сразу, что Н.А.Нолле-Коган оставила воспоминания о Блоке – не те короткие, которые опубликованы, а полные, которые закрыты в архиве до 2015 года. Но самое главное – ни она, ни дочь ее, с курчавой, как у Блока, головой, так и не подтвердили мне отцовства Блока. Молчали, улыбались, вежливо уходили от вопросов. Анна Наумовна дала понять, что много чего знает, но сказала фразу, которая мне особенно понравилась. Сказала: это не ее «тайны» – тайны Нади Нолле-Коган.

Тайна тайн Блока – добавлю от себя. И вновь удивлюсь прозорливости его. Нет, ни доказывать что-либо, ни опровергать я не собираюсь. Блок ведь сказал перед смертью: «Художник платит случайной жизнью за неслучайность пути…» Но один факт из рассказанного Анной Наумовной – любопытный, озорной, житейский – приведу. Как она познакомилась с мужем – с сыном Блока.

Они вместе учились в Военном институте иностранных языков, и она за прогулы была как-то посажена «под арест». А будущий муж ее, Саша Нолле, тоже курсант, но старшего класса, был в тот день дежурным по училищу и приказал привести к нему любого арестованного – полы помыть в кабинете. Привели, вообразите, ее, Аню. Когда она вошла в кабинет дежурного курсанта, будущий избранник ее говорил по телефону. «Что вы хотите?» – оторвавшись от трубки, спросил ее. Она сказала: ее, «арестантку», привели по его приказанию. Так и познакомились. «Но вы знаете, – улыбнулась Анна Наумовна, – первое, что я заметила, когда он говорил еще по телефону – это его безумно красивые руки. Я смотрела только на них. – И, неожиданно рассмеявшись, не без кокетства добавила: – А Саша, как признался потом, смотрел, оказывается, на мои ноги. Я как раз достала тогда очень красивые чулки телесного цвета… Вот так и встретились…»

Красивые руки, я это знал, – у Блока были очень красивые руки. Неудивительно, что у сына его они тоже были красивы. Но лишь уйдя из дома на Черняховского, уже у метро, я вспомнил вдруг, что ведь и Ахматова именно по рукам узнала внебрачного сына своего мужа Николая Гумилева, юношу, которого до того не видела никогда. Его к Ахматовой привела как-то его мать, давняя возлюбленная Гумилева актриса Ольга Высотская. Так вот, ей, глянув на мальчика, Ахматова и сказала: «У него руки, как у Коли…» Ей, Ахматовой, этого «недокументального» подтверждения оказалось достаточно.

Но будет ли достаточно – нам?

Хлебников Велимир (Виктор Васильевич) (1885–1922) – великий русский поэт. Символист, один из основателей футуризма, он стал крупнейшим реформатором языка и провозвестником многих открытий в истории и науке.

«“Гений, гений, гений!” – кричали ему в лицо. А он был “кукушонок”, но никто этого не знал…»

Это, извините, самоцитата. Так я начал когда-то очерк о Хлебникове в книге о Серебряном веке Петербурга. Теперь, в рассказе о хлебниковской Москве, решил вступление повторить. Ведь кукушонком и, уж конечно, гением он остался и в новой столице, куда переехал незадолго до смерти.

«От него пахнет святостью», – скажет о нем Вячеслав Иванов, тоже москвич в последние годы. Мандельштам настаивал: Хлебников – «величайший поэт мира». Малевич, художник, звал его «астрономом человеческих событий», Маяковский – «Колумбом поэтических материков». Его равняли даже с автором «Слова о полку Игореве»! И все: Мандельштам, Маяковский, даже поэт Михаил Кузмин – сравнивали с птицами: цаплей, аистом, воробышком. Он и сам напишет про себя: «Хожу как журавель». Но был, повторяю, кукушонком. Чужим в поэтических «гнездах». И на изысканной «Башне» Иванова в Петербурге, и в «голубом» салоне Кузмина, и – в московской «шайке» Маяковского. Почему? Да потому, что сразу взлетел выше кружков, школ и направлений, стал – самой поэзией. Его ведь так и числят ныне: Ломоносов, Пушкин, Блок, Хлебников. Всё! И действительно – кто мог сказать: «Мы в ведрах пронесем Неву, // Тушить пожар созвездья Псов…»

За год до смерти, уже в Москве, написал: «Всем! Всем! Воля! Воля будетлянская! Вот оно! Наше откровение. И до нас пытались писать законы. Бедные! Главным украшением своей законоречи они считали дуло ружья… Мы, стоя на глыбе будущего, даем такие законы, какие можно не слушать, но нельзя ослушаться. Они сделаны… из камня времени…» «Воззвание» 1921 года. Но и ныне читаешь его, перечитываешь, трясешь головой и – вновь пытаешься понять. Слова – русские. Но что имел в виду, какими законами «из камня времени» грозил нам, да и грозил ли он – поэт, философ, футурист? «Председатель Земного Шара»? «Часовщик человечества», накуковавший срок этой самой «глыбе будущего»?..

Будетляне – люди будущего. Слово придумал Хлебников за три года до футуризма, который и вылупится из «будетлянства». «Мы пришли озарить Вселенную!» – выкрикнет однажды друзьям. И, ловя восторг в их глазах, волну азарта, выпалит: «Давайте тогда, давайте пророем канал между Каспийским и Черным морем». Все, ясен пень, онемеют. А Хлебников перебьет уже себя: «Нет. Будетляне должны основать остров и оттуда диктовать условия миру. Будем как птицы. Прилетать весной и выводить разные идеи…» Бурлюк, реалист, наведя на него лорнет, кисло спросит: «А чем станем питаться на этом острове?» – «Чем? – задохнется Хлебников. – Плодами… Мы можем быть охотниками… Мы образуем… племя». – «И превратимся в людоедов, да? – захихикает народ. – Нет уж, лучше давайте рыть каналы. Бери лопату, Витя».

Спор состоялся в 1910-м. А за два года до этой «чумы» в Петербурге возник нелепый юноша: сутулый, в сползающем плаще на одном плече, с «длинным синим глазом» и «длинной» падающей походкой. Поселился на Васильевском (С.-Петербург, Малый пр-т В.О., 17/23), в каком-то коридоре, за занавеской. Студент. Никто не знал, правда, что родился он на дне того самого Каспийского моря, от которого и хотел копать канал. На дне, разумеется, высохшем – в Малодербетовском улусе под Астраханью. «В стане монгольских кочевников, – гордо поднимал палец, – “в Ханской ставке”». И с колыбели был почетным гражданином Астрахани – наследного звания добился для детей и внуков дед, купец первой гильдии. Звание, кстати, освобождало от податей, телесных наказаний и рекрутства. Освобождало, но не освободило, о чем я расскажу еще. А отец поэта, попечитель управления калмыцким народом, ученый, лесовед, основатель первого в России заповедника, – выйдя в отставку статским советником, стал дворянином. Поэта, впрочем, это не вдохновляло – гордился другим. Щепетильностью отца, например, который, подстрелив случайно запретную птицу в своем же заповеднике, сам себе и выписал штраф. А еще гордился, что дядя Александр Михайлов, двоюродный брат матери, вместе с Желябовым и Софьей Перовской, народовольцами, был повешен в Петербурге. Он и сам, оказавшись в тюрьме, нарисовав на стене портрет Герцена, вывел под ним: «Вот мое прошлое, которым я горд…»