Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

Новенькая иномарка, плавно отходящая от базарчика, показалась Милке взмывающей жар-птицею. «Какой день, – подумала она. – Вот оно, везение!..»

– На базаре два дурака, – оскорбленно заметила баба Кланя. – Один продает, другой покупает.

– А ты, бабка, почаще языком чеши, а мы озолотимся. – Рыжая, раскрасневшаяся от хорошо принятой катанки, а потому веселая, вылетела из-за поворота. Она присела на стульчик, скрутив свои тощие бескостные ноги так, как умеет это делать только она, и манерно прикуривая темными заскорузлыми уже пальцами. – А ты чего – Италия, Италия… Счас Америка – Вашингтон!

– А в Италии Венеция… Джульетта! – засмеялась Милка. – Я в училище Джульетту играла.

– А у меня ниче не пропадет. У меня все раскупят, – не унималась баба Кланя. – Им че… Сволота эта… Разорили матушку-землю… Пограбили… У их деньги бешенаи. Пятнадцать ей много… А ты поболтайся-ко в Байкале во льду-то этом за пятнадцать. Да постони ночами, как мой рыбак мается… На штаны вон дура и не глянула. У ей деньги – мусор… А снасти, а лодки. «Товар несвежий»… Сука!

– О! – Нинка торжественно подняла вверх палец. – А сукам счастье.

– То-то у нас с тобой счастья. Невпроворот, – деловито заметила ей Милка, укладывая выручку на поясе.

– А я без мужика не жила. Не то что ты… Привязалась к своему буряту.

– С чего он бурят-то?

– А кто он? Глаза косые, рожа, блин-компот, я извиняюсь… И тот от тебя бежит… Кукуешь по ночам-то!

– На себя посмотри. От меня еще бегают. От тебя давно сбежали, подруга!

– Мимо меня не пробежит. Я свое все одно не упущу. Я секрет мужика давно раскрыла.

– Ну?!

– А че… Нехитрый. С имя пить надо.

– Водку? – Бабы захохотали.

– Можно и пиво. Оно еще хлеще. Пока с ним пьешь – он твой. Вон он, родимый… Еще один пылит. Чем не мужик, Милка… Братец твой… Счас мы его обработаем.

Милка похолодела. Из-за поворота на взгорье медленно выползал Толик. Когда она выходила из дома, брат еще спал, там, где упал вечером – под лавкою, у стола, в своем старого образца солдатском бушлате, в котором вернулся из армии. В этом бушлате он появился и сейчас, неровно запахнув его, и придерживая черной пятернею. Взъерошенные, давно немытые его волосы пестрели лежалым пером и сеном.

– Да вы уж парочка. – Голос у бабы Клани набрал густоту, – баран да ярочка.

– Чего тебе?! Нету у меня. – Милка беззащитно запищала, встречая брата.

– Врет, врет, – подначила Рыжая. – У нее денег как грязи. Тряси сеструху, Толик, и мы с тобою пирком за свадебку.

– Дай, – только и сказал Толик свое сокровенное.

Это было первое его слово, будет и последним, в этом уверены его мать и сестра. Вид у него жалкий. Глаза ввалились в сизое, обостренное лицо, пегие морщинистые губы едва раскрывались.

– Умрет, потом всю жизнь буду каяться. – Милка вздохнула. Она подала ему две десятки, прибавив дежурное: – Учти, в последний раз.

Толик рванулся вниз.

Снизу затарахтел вагиновский «запорожец». Забирался он долго, трещал как трактор, наконец остановился напротив рынка. Из открытой дверцы вылез плотный Вагин сам, вытащил баулы из машины и наконец сама Важиха, румяная и белая, показала вначале свои сахарные зубы в улыбке и выплыла, вся плавная, как тюлениха.

– Бабы, – сказала она, – я ить едва проснулась ныне. Прям как на смерть дрыхну. – Она по-тюленьи, одной кожею, вздернулась, стряхнув с себя машинную застоялость и не спеша двинулась к своему месту.

– Поди, с мужиком заспалась, – завистливо хмыкнула Люська.

– Со своим мужиком рази заспишься? – весело ответила Важиха.

Милка даже и имени ее не знала. Она как замуж вышла, так и стала Важихой, хотя более походила на белую тюленицу. И смотреть на нее приятно. Славянская полная плоть, плавная, плывущая, всегда доброжелательная и опрятная.

– Ну, хватит трепаться, – урезонил ее недовольный муж, ставя баулы. – Чешете тут языками весь день от безделия.

– И то правда, – беззлобно согласилась Важиха. – Дома мхом покроешься: посуда да стирка. Здесь я хоть на людей посмотрю.

Бабы кивнули, зная, что дела у Важихи неважные. Деляны, которые купил Вагин, дальние. В них уже навару того нету. Поухватистее длиннорукие явились в Култуке. Из кавказцев и китайцев. Из-под носа рвут. А парнишка их что-то натворил в армии, потом сбежал. Его долго ловили. Сейчас суды, адвокат, дороги. На все деньги. И девки подрастают, тут крутись. Сколь языком ни мели, а от добра на этот рынок не выходят. На сквозняк ноябрьский. Прижало, видать, крепко и это благополучное семейство!

Распогодилось. Небо, наконец, проявилось ровною синевою, и Байкал посинел и углубился. Машины тоже подходили реденько, но ровно. Баба Кланя наверстывала свое, да и другие бабы не сидели сложа руки. Помаленьку, а шла торговля. На хлеб, а иной раз и с маслом высиживают. Как всегда, впустую сидела только Рыжая. Ее обходили. Милке тоже мало перепадало. Но она и не гневила Бога. И так слава Ему… Она сидела, зябко кутаясь в куртешку, и смотрела на Байкал сквозь старую, уже бородавчатую корявую березу. Вот здесь тридцать лет назад они прощались с Гохой на проводинах в армию. И с нею случилась истерика. Казалось, минуты не могла без него и не переживет такой долгой разлуки. А он так махнул рукою смущенно и пошел. Это уже после первых их ночей… И она уже понесла… Обернется, загадала она, тогда будем жить. А он не обернулся. Догнал попутчика, прикурил у него, весело свернул кепку назад и попер… Поди, в ту же минуту и забыл про нее. Письма писал сухие. Заканчивал одним и тем же: писать больше нечего. А она ему про любовь, тоску и слезы. И мать его все на нее косилась. Мол, потерпеть не могла… Честную свадьбу хотелось… А тут вызов: тайком послала заявление в училище. Ушла ночью к горбатой Шуре, та ее и опростала. Прожила у нее три дня. Матери сказала – в Иркутск, за билетами ездила. А там Москва, училище. И прошла, и сдала, и приняли. И полетела душа в рай. Дело обычное. Из десяти девять таких, как она. Вначале – сплошная радость. Общежитие, стипендия, театры. Сам курс училища – все интересно, ново. А главное – Москва. Везде Москва. Столица семидесятых – это было что-то! Не то что сейчас! Какие театры, актеры! Она видела живьем Даля, Высоцкого, Герасимова, Крючкова. Дух заклинило, голову кружило. Какой там Гоша, какой Култук… Стипендию проматывали за вечер. Посылки от родителей шли регулярно. Ну а потом по накатанной. Романы, ресторан, пропуски… Опять романы и опять романы… Какая-то бесконечная жажда романов… В театр хоть и устроилась, да на «кушать подано» все перебивалась. За десять лет ни одной, даже эпизодической, роли. Сплошное присутствие и шум за сценой. Зато нахлебалась закулисной жизни до ушей. До сих пор белого света не видать… Аборты, похмелье, обманы, слезы… О господи! Неужели все это было? Какой-то вязкий, мутный, страшный сон! Потом Иркутск. И вот – родина. Откуда вышла. С Люськой, вон, училась в одном классе. И главное, она для них – предмет презрения. Люська – ябеда, так себе, ни то ни се в школе, она вот уважаема. Потому что у нее муж, два сына, машина, а главное – жизнь на виду. А то, что она злая, и книжки за жизнь не прочла – это никого не волнует. Сколько, вон, Милка прочла, а чему научилась?! Что теперь об этом…