Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

К обеду зарумянилось чахоточное ноябрьское солнышко, стаял иней, и степь словно обновилась, ожила. Кое-где даже свежо зеленело. Воздух подсох, весь поднялся. Орлан, медленно парящий в подсиненном просторе, словно вскрывал его до самого вышнего зияющего его дна. Они проехали стадо вольного бурятского скота, низкорослого, мохнатого, и остановились посреди распластанной степи, видимые миру со всех сторон, как одинокий тот орлан, гордо и бесстрастно, словно подвешенный под небесами. И была последняя любовь промеж ними. Без страсти, сквозившая горечью, как ветер в степи, жалостью, ощущением несбывшегося и потери, увядающая, как эта сквозная раскрытая степь.

– Зачем ты это сделал?! – со слезами корила она его потом. – Подождать не мог… И на ком, на сестре моей. – Она плакала, долго и безутешно, так, как будто он женился недавно и не прошло уже много лет, и все воды утекли.

Но он молчал, потому что понял за эти годы одну нехитрую мудрость: бабе бесполезно что-то объяснять. Прав ты или нет – не спорь. Ничего не докажешь. Он давно усвоил, живя с бабами, что иногда легче договориться с любым турком, инопланетянином, если хорошая будет выпивка, но не со слабым полом. И бабы всегда цепляются за прошлое. Им все кажется, что можно что-то вернуть, исправить. А он уже чувствовал, что все изменилось и ничего не поправить. Все уже изменилось, утекло, уплыло навсегда. Все было остатнее, последнее, прощальное. И молодость, и любовь, и, как потом оказалось, даже стране той, в которой они с Милкой, как в колыбели, качались, этой стране истекали последние сроки. Все было осенним в их жизни.

– Клавка твоя, между прочим, из-за меня рожала, – заявила вдруг Милка, утирая слезы. – Так что они, можно сказать, мои дети.

Он удивленно глянул на нее.

– Да, да… Че вылупился? Я просчитала, как мы с тобой сойдемся, так ребенок в семье… Она тебя повязала детками. Помяни меня, что через девять месяцев, ну чуть поболе опять принесет. Узнает – припрет приплод…

Она помолчала.

– А как бы хотела тебе родить… Да уж все – отрожала!

У развилки дорог он ее высадил.

– В Култук не поеду, – сказала она. – Прямо через Улан-Удэ в Иркутск.

Георгий дал ей денег на дорогу и на первое прожитье. Последний раз поели вместе из сумки, приготовленной Клавдией, на чистом полотенце, которое она обязательно клала ему в дорогу вместе с переменой одежды и белья. Прощались недолго – он и так отстал от колонны. А потом все смотрел в боковое зеркальце, как она стоит посреди росстани, худая, одинокая, неуверенно подняв ему вослед руку. И на какой-то миг вспомнил о той веселой офицерше, и померещилось, что она вместо Милки. Он встряхнул головой и увидал, как пробежала Милка за машиной, потом с отчаяньем махнула рукою и села посреди дороги, обхватив голову обеими руками. «Плачет», – подумал он, но не остановил машину.

Милка как в воду глядела. Клавдия, конечно, сразу все узнала. Кто-то из шоферов проговорился жене, но и, конечно, весь Култук в очередной раз оживился. Клавдия молчала какое-то время, молчал и он, перейдя ночевать в столярку. По первым снегам она пришла к нему ночью. А через девять месяцев принесла Пашку. Как две капли воды похожего на Милку, только в мужском исполнении. Пашу из всех своих детей Клавдия больше всех и любит. Последыша. Как старики по селу говорят – последыши-запердыши.

Где он сейчас?! Сын! Отрочатко! Павел! О господи-Господи, нечаянный, забалованный! А вот поди ж ты, ему и досталось. Только-только на свет вылупился. Ночью с Клавдией проснутся, и оба молчат, молчат… Георгий встанет, уйдет в столярку. Она за ним. Так за друг дружкою и ходят. И куда она сейчас без него! С ее ногами. К вечеру уж и не передвигает их. «Ах ты, Пашка-Пашка! Ах, Пашка, сынок! Что ж ты молчишь, отрочатко ты наше, надеждушка?»

* * *

Шофер попался молодой, веселый, трепался складно и весь лоснился здоровой мужицкой жадностью и жизнелюбием. На новорусского он не тянул по машинешке и по обивке ее, да и не остановился бы перед нею, новорусский – не интердевочка, но по обложившим его ярко выраженную плоть жирам и довольствию на молодом лице было видно, что мужик совсем не бедствует и по нынешним временам. «Тьфу, тьфу, тьфу», – про себя отогнала левого Милка, она верила в приметы, и какой человек начнет торговый путь, такая должна быть торговля, так думала она. Когда-то же должно повезти, легчала она от сочно улыбающегося рта попутчика. Долгов не меряно! Иной раз просыпается в поту от мысли: чем все это кончится? Рыжая эта, друг называется!

«Иди, Милка, к Маринке, иди к Маринке, зовет тебя. Хоть копейка водиться будет. Дом поправишь, Тольку вылечишь».

Вылечила. Их, алкашей, могила исправит. Как горбачей… И за что все на нее? Только на нее.

– Ты что ж, из новорусских, что ли, – спросила она мужика, – дела проворачивашь?

– Проворачиваю. Такие дела, что шкура лезет. Куда деваться?

– А машинешька-то че-то неважная. Они же любят лимузины.

– У него этих машин. На все случаи жизни. Я старого возил в Аршан. Хитрый жид. Он на лимузине не ездит. Он скромненько. И там, на Аршане, каждую копеечку будет высчитывать-просчитывать. Изображать из себя рядового пенсионера. Никому в голову не придет его обирать или просить что-либо. Вот сыночек его, Лева… Это Лева так Лева! Тебе далеко? – спросил он.

– На серпантин.

– Торговать. Поздновато.

– А туда не опоздаешь, – вздохнула Милка. – Он у меня вот где, этот серпантин. – Она провела ладонью по шее, как ножом. – Пролететь бы его навсегда.

– Можем и пролететь, – весело нажал на газ шофер и как-то с интересом глянул на нее.

Милка приосанилась и, поглядевшись в зеркальце, поправила искусственную челку парика.

– Я ведь могу и до Иркутска пролететь, – радостно сообщил шофер.

Милка кокетливо улыбнулась ему.

– Ну дак что – там Лева?! – спросила она, поигрывая глазами, и подумала: «На меня еще вон как смотрят».

– Лева-то, Лев Семенович… Этот… не вышепчешь. Его только на «тойоте» возили. Еще и недоволен. По отелям. Б…дей ему со всех заведений. Один раз накладочка вышла. Две лярвы в одно время приехали. Давай, слушай, ругаться, требовать. Ну умора! Хозяйкам звонят. Так им не терпится поработать. Ну он, мол, оплачу. Они давай фардыбачить… Он даже мне одну предложил.

Милка хохотнула, но подумала невесело: «Однако отстала я от жизни. Вон че делают. Вполне легально».

– Но я отказался. Нет уж. Даром не надь.

– Так уж не надь?! – кокетливо переспросила Милка.

Они подъезжали к серпантину. Милка раскрыла сумочку, выбирая между полтиной и десяткой. Рука уже вынула пятидесятку.

– Может, хочешь обслужить, бабушка?!

– Че это! Какая я тебе бабушка! – Милка нервно смяла пятидесятку и бросила ее в сумочку. Вынула десятку, подавая ему. – Тут ехать два шага. Я из-за баула.

– Потому и пожалел, бабуля, – шофер вышел из машины, открыл багажник. На баул он положил наверх пятидесятку: