Два дня - Рэндалл Силвис

– Я полагаю возможным, что тебе хочется немного переиначить эту историю. Чтобы выгородить Хьюстона.

Демарко ничего не сказал. Через несколько секунд он крутанулся на своем стуле и снова уставился в окно. Оголенность деревьев отозвалась в его груди болью. А небо было душераздирающе голубым.

Наконец сержант все же повернулся лицом к Боуэну:

– Ты спрашиваешь меня, мог ли хороший, порядочный и участливый человек прибегнуть к пыткам?

– Совершенно верно.

– Тогда скажи мне… У тебя есть жена и маленькая дочка, которые составляют весь твой мир. И однажды вечером ты приходишь домой и находишь их убитыми. Что ты сделаешь с убийцей? Какое наказание ты посчитаешь подходящим для него?

Боуэн опустил глаза на рапорт Демарко. С полминуты он сидел не шевелясь. Потом выдвинул ящик стола, достал бежевую папку и убрал в нее рапорт.

– Сделай одолжение, – сказал он Демарко. – Сгинь с моих глаз, вместе со своими отмороженными яйцами.

Демарко не сдвинулся с места.

– Или они уже разморозились? Может, проверим?

Перед тем как вернуться в тот вечер домой, Демарко заехал в Онионтаун. Розмари он заметил уже с подъездной аллеи к дому О’Пэтченов. Стоя на коленях, она ползала между грядками помидоров в саду, вырывала увядшие растения с корнями и запихивала их в пластиковую корзинку. Заслышав шаги подходящего Демарко, Розмари тут же вскинула на него глаза. Они были красные и опухшие. А размазанную по щекам грязь с ее рук прорезали соленые струйки.

– Где Эд? – коротко спросил Демарко.

– Сидит у телевизора, – ответила тихо Розмари. – Мне кажется, он надеется, что новости возьмут и переменятся. Только они не меняются: «Последний из семейства Хьюстонов был жестоко убит до того, как его убийцу сразила пуля полицейского».

Выдернув очередной куст томата, Розмари ожесточенно обтрясла его корни от земли.

– По крайней мере вы пристрелили этого выродка, – сказала она и механически добавила: – По крайней мере пристрелили.

Демарко опустился рядом с ней на колени. Подняв корзинку, он подержал ее на весу, пока Розмари укладывала внутрь мертвое растение.

– Вы умеете хранить секреты? – почти беззвучно спросил он ее.

День похорон Хьюстона выдался подобающе пасмурным и зябким. Теперь, когда о его невиновности трубили все телевышки и мировая паутина, соседи и коллеги Хьюстона наперебой спешили объявить его своим другом и заверить общество, что они никогда не сомневались в его непричастности к страшному убийству. Зависть, которую они испытывали к живому Хьюстону, заменили в их душах и сердцах чувство утраты и горе по Хьюстону мертвому. В день объявления о его смерти романы писателя вмиг исчезли с полок всех книжных магазинов страны, а количество задолженных заказов измерялось десятками тысяч.

На переполненном кладбище рыдающие студентки нежно прижимали романы Хьюстона к своим спортивным курткам, а хрупкие, чувствительные юноши с тоской поглядывали на них, ища способы обратить скорбь в сексуальное завоевание. Поэт Дентон в угольно-черном кашемировом пальто и с сиреневым шерстяным шарфом, дважды обернутым вокруг горла, целых пятнадцать минут разглагольствовал о тех особых отношениях, которые сложились между ним и Хьюстоном: «Мы были с ним коллегами, друзьями, даже соратниками… тружениками, радевшими бок о бок за истину на просветительской и творческой ниве… братьями по оружию, которым было наше перо и хлесткое слово… воинствующими поэтами». А под конец своего выступления Дентон закинул голову назад и продекламировал два стиха По – «Аннабель-Ли» и «Ленор». Порывы ветра ерошили его каштановые космы, глаза блестели слезами, а голос дрожал, то и дело переходя в совсем тихий, но все же различимый шепот.

Демарко стоял позади широкого полумесяца скорбящих. И до его ушей долетали лишь обрывки речи поэта. Сержант не планировал задерживаться на похоронной церемонии; он хотел только попрощаться с писателем и сразу уехать домой. Чтобы там, в привычной и ненавязчивой тишине, отдаться во власть обуревавших его мыслей. И все-таки Демарко дождался, когда гроб с покойным опустили в землю и началось экранное лицедейство с всхлипами и причитаниями. Первыми склонились над могилой для последнего прощания Розмари и Эд О’Пэтчен. Они постояли недвижно с полминуты; а когда повернулись, чтобы уступить путь к могиле остальным, глаза Розмари выхватили в хвосте толпы Демарко. Шепнув что-то мужу, успокаивающе поглаживавшему ее по спине, она обратила на него и взгляд Эда. И хотя их покрасневшие от холода щеки поблескивали слезами, супруги поприветствовали сержанта еле заметной улыбкой, понятной ему одному. Кивнув им в ответ, Демарко развернулся и побрел в одиночестве по длинной извилистой асфальтовой дорожке к своей машине.

Его тревожил навязчивый вопрос: почему Инман заявился к нему в дом три ночи тому назад? Ведь он рисковал быть схваченным. Их не связывало прошлое. Демарко никогда не задерживал Инмана. И вообще не был причастен ни к одному из его прежних арестов. На ум сержанту пришло только одно предположение. Возможно, в какой-то момент Бонни упомянула в разговоре со своим хахалем его имя. И что-то в ее голосе пробудило в Инмане ревность. Да такую, что, уже пустившись в бегство, он все же решил сделать на своем отступном пути крюк, перерезать Бонни горло и прийти за Демарко. Отлично зная, каким пароксизмам бывает подвержена психика преступников, сержант считал такое объяснение вполне вероятным. Но в мозгу у него роились сомнения. И, уступив им, Демарко распорядился изъять и обследовать автомобиль Бонни. Осмотр машины не помог отыскать зерно логики в поведении Инмана. В маленьком пикапе полицейские обнаружили два чемодана и три сумки, забитые вещами Инмана и Бонни; в бардачке грудились дорожные карты Пенсильвании, западной Виргинии, Кентукки, Арканзаса и Техаса; а в кошельке Бонни лежали деньги на дорогу – два конверта по три тысячи долларов в каждом. Все эти вещи ни о чем не сказали и ни на что не намекнули Демарко. А только заронили в нем смутное беспокойство.

Из этого беспокойства сержанта вывели шаги за спиной – резкие, твердые шлепки монолитных подошв, становившиеся с каждой секундой все громче. «Мужчина, – подумал Демарко, – или высокая, атлетическая женщина в обуви без каблуков». Чуть замедлив свой ход, он обернулся.

– Привет, – сказал Нейтан Бриссен в распахнутом черном пальто, черном вязаном свитере с высоким воротом и джинсах. Его щеки алели от студеного воздуха, а веки глаз наливала краснотой заиндевелая опустошенность изнутри.

– Привет, – ответил Демарко.

Молодой человек поравнялся с ним и пошел рядом шаг в шаг. Какое-то время они оба хранили молчание. Первым прервал его Демарко:

– Извини, Нейтан. Я знаю, он был тебе добрым другом.

Глядя вдаль, Бриссен кивнул.

– Как вам шоу?

– Трогательно.

– Удивительно, как это он не уселся за стол и не начал раздавать свои автографы.