История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - Фредерик Дар

— После созыва Генеральных Штатов депутаты от дворянства, духовенства и третьего сословия целый месяц спорили о порядке голосования. Первые требовали, чтобы депутатов выбрали по сословиям, но представители народа хотели, чтобы голоса считали поголовно, что обеспечило бы им большинство. 20 июня депутаты третьего сословия собрались в Зале для игры в мяч и поклялись дать Конституцию Франции!

— Что, так сразу? — удивляется Толстяк.

— Король хотел их прогнать из зала, но Мирабо ответил: «Мы здесь по воле народа, и мы уйдём только на штыках». И тогда король уступил, и Генеральные Штаты стали называться Учредительным собранием…

Толстяк сморкается, чтобы скрыть эмоции в кусочке ткани, который служит ему для того, чтобы высушить свой насморк, свои печали и еще чтобы чистить грязные свечи своей машины.

— А дальше, паренёк? — хрюкает Их Нежность.

— Король отправил в отставку Неккера, своего министра, последовав совету своей супруги!

— С…! — громыхает на всякий случай Толстос.

Бобишар делает как картинки Уолта Диснея: он оживает.

— Это не понравилось народу — 14 июля он поднял восстание и захватил Дом инвалидов…

Сильная пощёчина вызывает чих у молодого человека.

— Не морочь мне голову, паренёк! Не Дом инвалидов, а Бастилию взял народ.

Тот всхлипывает.

— Он начал с Дома инвалидов, господин инспектор, клянусь вам! Он захватил оружие, которое там находилось, и только после этого двинулся на Бастилию. Её комендант Лоне´ тут же сдался, и возбуждённый народ перерезал ему горло!

— Один готов! — восклицает Берю. — Заключенные, наверное, были довольны!

— Люди из народа никогда не попадали в Бастилию, — утверждает Жером Бобишар.

Новая оплеуха заставляет его замолчать.

— Если ты, паренёк, окажешься фашистом, я не удивлюсь, — постановляет Берю.

— Но я клянусь вам… — рыдает сорванец.

Видя, что Берю вот-вот разорвёт его на части, я вхожу.

— Абсолютно точно, Толстяк. Бастилия была почти пустая, и в ней содержались только аристократы!

Берю хмурит брови.

— О! У месье уши длинные, как у ирландского сеттера! — ворчит он.

Затем, наклонившись к своей жертве:

— Дальше!

— Хотите, я расскажу вам про ночь 4 августа? — спрашивает одуревший мальчуган.

— А это вопиюще? — облизывается Йейе-Низость.

— Она знаменует отмену феодальных прав! — бормочет Бобишар.

— Тогда она меня не интересует, — режет Толстяк. — Чего я хочу, это чтобы было побольше действия или задницы! Только это мне нравится в истории. А ещё дела с отравлениями. Слушай, расскажи мне немного о смерти Людовика Шестнадцатого, если ты такой грамотный.

— Она наступила 21 января 1793 года.

Дуплет по физиономии разукрашивает нос Жерома.

— Я же тебе сказал, не врать. Лулу сделали обрезание в восемьдесят девятом.

— Да нет, Толстяк, — вступаюсь я. — Именно в девяносто третьем. В промежутке между взятием Бастилии и казнью короля произошло много событий. И если бы Людовик Шестнадцатый не был шариком для пинг-понга, который отлетал от одной ракетки к другой, он бы ещё выкарабкался. На самом деле народу хотелось только одного: любить его. Но его слабость была для всех как кость в горле. Он старался угодить всем, этот бедолага. То он давал согласие, то менял решение, так что ничего не доводилось до конца. Его приближённые поняли, что он кончит плохо, и в девяносто первом Ферсен, швед, который был влюблён в королеву, устроил побег для королевской семьи. Но ему не повезло, его узнали в Варенне, и разъярённая толпа вернула его в Париж. Он потерял всякое уважение, и с этого дня положение стало быстро ухудшаться.

— Короче, смерть! — требует Кровожадный.

— Да погоди, чёрт возьми! Ещё нет. Понимая, что для него всё кончено, Людовик Шестнадцатый начал тайные переговоры с соседними монархами с тем, чтобы они вытащили его из этого дерьма. Его трон представлял собой пороховую бочку с горящим фитилём, и Лулу уже чувствовал запах горелого. Австрия и Пруссия вступились за него, и Франция была завоёвана. Перед такой угрозой Законодательное собрание провозгласило: «Родина в опасности!» И тогда, мой Берю, произошёл небывалый подъём среди народа, добровольцы взялись за оружие, чтобы защитить свою страну.

«Это какое-то сборище сапожников», — сказал, посмеиваясь, вражеский генерал, герцог Брауншвейгский. Но эта армия сапожников сделала чудо и разбила регулярные армии, хорошо оснащённые и обученные. Если бы во Франции пришлось праздновать одну-единственную победу, мы бы воспели славу Вальми. Потому что Вальми — это действительно народная победа. На протяжении веков народ всегда сражался под принуждением и за определённый интерес. Но не в Вальми. Не пришлось ни принуждать, ни платить, ни обещать медали. Он сам пошёл на эту бойню, потому что он отстаивал свою свободу. Он взял ружьё, как обманутый муж срывает со стены своё и идёт всадить свинец в задницу ухажёру его благоверной. Француз вдруг понял, что Франция — это милая женщина, которую зовут Марианной, и он хотел заниматься с ней любовью один.

На вершине лиризма Берю становится трёхцветным, и слова «Марсельезы» останавливают его адамово яблоко между этажами. Мы даже забываем о своём преступнике.

— О да, Вальми, — подхватывает херувим, чтобы лизнуть этим легавым-историкам… — Это было 20 сентября 1792 года.

Толстяк втягивает носом свои эмоции и, вздохнув, показывает на Бобишара.

— Он — оболтус, нечего сказать, но свой учебник он знает назубок.

— Да, — говорю я, — Вальми, это было 20 сентября 1792. На следующий день Законодательное собрание стало называться Конвентом и провозгласило Республику!

— Я хотел бы быть в Вальми, — давится патриот.

— Если бы ты оказался в Вальми, Толстяк, ты бы увидел, как генерал Келлерман нацепил свою шапку на остриё шпаги и кричал: «Вперёд! Да здравствует нация!»

— Это был прусский генерал?

— Нет, Берю, французский.

— У него такое имя, что трудно поверить.

— Он был страсбуржец, сынок. И Париж продолжает его чествовать, назвав его именем телефонную станцию. Я счастлив и горд тем, что это станция моего издателя, и чтобы торжественно отметить этот факт, я готов подарить один экземпляр настоящей книги абоненту с телефонным номером Келлерман 1792!

Воспылав и восстав от подвала до чердака, Берюрье надувает грудь.

— Да здравствует Республика! — кричит он.

— Так что она родилась в апофеозе этой победы. Её зачинщиками были Дантон и Робеспьер, две великие фигуры Французской революции. Они были чем-то вроде медали революции: Робеспьер был аверсом, а Дантон — реверсом. Кстати, ты знаешь, как звали жандарма, который пистолетом разбил челюсть Робеспьеру?