Царство Агамемнона - Владимир Шаров

Лидия была очень необычная девочка. Каждое лето она заставляла мать возить себя по монастырям, в том числе и по дальним. Особенно любила новгородские и псковские обители, где они жили по месяцу, иногда и больше. Много читала, среди прочих авторов Бёме, Сведенборга, Блаватскую. И сама была мистически одарена. Однажды отец случайно увидел ее в церкви Николы Морского и был поражен тем, как она молилась. С удивившим меня восторгом рассказывал, что после первых же слов священника в глазах Лидии появился свет, но продержался недолго, скоро начал тускнеть. Затем глаза и вовсе подернулись пеленой.

Дальше, пока шла служба, они были такие, будто жизнь их покинула. То же и ее тело: оно окаменело, словно при каталепсии. Было похоже, что душа бросила свое узилище и сейчас пребывает где-то в раю, рядом с престолом Господним, вместе с душами других праведников. Лишь с последним возглашением священника «Мир вам! Служба окончена» тело Лидии, ее глаза снова стали оживать.

«Было видно, – говорил старший Жестовский, – как душа медленно, безо всякой охоты возвращается обратно. После свободы райских садов застывший грубый истукан, наверное, казался ей прокрустовым ложем. Но раз чаша до конца не испита, она сознавала, что должна возвратиться в темницу».

И вот Осип Жестовский говорил, что прямо чувствовал, как всё в ней страдает, как везде неудобно, давит, жмет. Внутри было много острых краев и зазубрин, они царапали, ранили, но верная долгу душа Лидии с невообразимой кротостью заполняла собой эту чужую и холодную оболочку.

В эмиграции, лишившись дочери, родители Лидии, как и старшие Жестовские, прожили те же лет двадцать. Насколько я знаю, к концу тридцатых ни ее матери, ни отца в живых уже не было. И в эмиграции, пока не получили нашей открытки, они продолжали себя винить в смерти дочери, хотя я, – говорил отец, – убежден, что, выплыви Лидия или не выплыви, это как раз тот случай, когда никто и ни в чем не был волен.

В двадцать пятом году, – продолжал он, – я, как ты знаешь, по настоянию своего отца поехал в Ялту. Найти хоть какие-нибудь следы Лидии, если честно, не надеялся. Ведь ее семья была довольно известной. Отец – университетский профессор, математик с бездной учеников, так что я понимал, что раз за столько лет ее никто нигде не встретил, скорее всего, Лидии нет в живых. Но ехать было необходимо. Отец настаивал; в свою очередь, его понуждали к этому родители Лидии. Они считали, что коли мы с Лидией обручились, ехать – мой долг; и, наверное, были правы. Есть вещи, которые сам по себе ты расторгнуть не вправе. В общем, я не отказывался, но жизнь сложна и препятствия для поездки множились.

К тому времени я уже три с половиной года жил с твоей матерью. Брак был гражданский, по старым понятиям – простое сожительство, что не помешало появиться на свет божий тебе, вот-вот должен был родиться и Зорик. Якутка не хотела, чтобы я уезжал, может, ревновала – не знаю. Скорее боялась, что окажемся без денег. Я тогда работал обрубщиком металла в литейном цеху на заводе «Красный пролетарий». Получал паек по рабочей карточке и приличную зарплату, был на хорошем счету. Передовик производства, общественник, я был настолько увлечен коммунистическими идеями, что полугодом ранее меня рекомендовали в партию. Шел кандидатский стаж.

Когда я пришел в завком и стал объяснять, куда и зачем еду, всё было правдой, только Лидию я назвал не невестой, а сестрой. Ко мне отнеслись с полным сочувствием. В парткоме даже дали бумагу с печатью, заверенную треугольником, с требованием к местным властям оказывать всяческое содействие. Однако предупредили, что возьмут обратно или нет, неизвестно, зависит от того, будут ли у завода заказы. Впрочем, когда я вернулся, взяли без проблем, а через пять дней, когда у тебя родился брат, партком, как ты уже знаешь, по собственной инициативе постановил дать новому человеку имя Зорик, что значило: Завершим Освобождение Рабочих и Крестьян.

В Крыму, – рассказывал Электре отец, – я пробыл две с лишним недели. С фотографией Лидии, той, что была сделана семь лет назад на нашем обручении, обходил ялтинские дома вдоль набережной. Крейсер «Иль де Франс», на котором уплыли ее родители, помнили; он был последним кораблем. Передовые отряды красных уже занимали окраины Ялты. Паника была страшная. Лодочники втаскивали людей в баркасы прямо из воды, набьют под завязку и во всю силу гребут к крейсеру. «Иль де Франс» тоже был переполнен, но людей на борт пока брали, размещали их даже в пустых отсеках крюйт-камер.

Как я тебе уже рассказывал, – объяснял отец, – в этой суматохе Лидия и ее родители, на беду, оказались в разных баркасах. Баркас родителей успешно добрался до крейсера, а Лидии не повезло. Лодку, в которую она попала, течением, волнами снесло к югу, там она зацепилась за камень и перевернулась. Все, с кем я говорил, объясняли, что место было мелким, и люди сумели выбраться на берег. Добавляли, что вода для ноября была не очень холодная. Что же до моей Лидии, то никто больше ее не видел, ни на набережной, ни на берегу. Такое лицо, убеждали меня местные, они бы запомнили.

Курортная жизнь дорога. Хотя я ночевал на пляже – оттащишь лежак, и никто не трогает, – тратился только на еду, деньги уходили быстро. В общем, ялтинская история в любом случае заканчивалась. И тут один из тех, кому я показал фотографию Лидии, спросил, сколько ей тогда, в двадцатом году, было лет. Узнав, что четырнадцать, посоветовал ехать в Симферополь к тамошним чекистам. В отдел, который ведает беспризорниками. Вроде бы на каждого, кого они вылавливали и вылавливают, заводится дело. Его фотографируют, кроме того, не ленясь, выспрашивают, кто он, откуда, как попал в Крым, лишь затем распределяют по детдомам и коммунам. Совет гляделся разумным, и я послушался.

На рассвете, по холодку поймал попутку, ехал в кузове, втиснувшись между ящиками с яблоками, смотрел на горы и радовался, что наконец вырвался из Ялты. Машина меня привезла прямо на центральную площадь Симферополя, тут же было здание ГПУ. На входе предъявил охране свою парткомовскую бумагу, она сработала, отнеслись ко мне как к родному.

Крым – это солнце, море, фрукты, и беспризорников, – рассказывал отец, – тянуло сюда как магнитом. Через руки здешних чекистов прошли многие тысячи новых кочевников. Пять дней кряду какая-то секретарша одну за другой таскала мне папки с их личными делами. Фотографии редко бывали качественные, уповать можно было лишь на везение. Среди того, что я просмотрел, нашлась единственная карточка с лицом, напоминающим Лидию. Дело с ней попалось в первый же заход, но я отложил его в сторону, имя и фамилия были другими. А тут перед выходным вдруг сообразил, что так, Надей Самсоновой, звали Лидину мать. Самсонова – ее девичья фамилия.

Конечно, совпадение могло быть случайным, но другой зацепки не было, и я ухватился. В деле была пометка, что Надя Самсонова, четырнадцати лет от роду, распределена и отконвоирована в школу-коммуну имени Карла Либкнехта, которая находится в городе Джанкое. От Симферополя недалеко, меньше сотни километров. Коммуна по-прежнему существовала, на следующий день я поехал в Джанкой.

Директором детдома был очень милый человек, когда-то учитель химии в первой Севастопольской гимназии. К моим поискам он, как и ГПУ, отнесся с сочувствием. Я приехал вечером, искать ночлег было уже поздно. Он накормил меня и, за чаем расспросив о московских делах, разрешил переночевать на диване у себя в кабинете. Надю Самсонову он не помнил, сказал, что на его веку ее в «Либкнехте» не было. Впрочем, он здесь директорствует неполных два года и за то, что было раньше, ручаться не может.