Царство Агамемнона - Владимир Шаров

В результате, – писал Жестовский, – имеем настоящую гремучую смесь. Нет сомнения, что здесь, прямо перед нами, на страницах протокола нарождается язык с огромным революционным потенциалом, – продолжал он, – язык, в котором есть безграничная классовая ненависть, и она способна спалить старый мир, разрушить его и уничтожить. Потому что пусть приказные слова – солдаты, и они отлично вооружены, – похабени нечего терять. И она видит, что если скопом, всей стаей набросится на приказные слова, возьмет их числом – те и не выстрелят ни разу, а их уже разорвут на куски.

В общем, мы свидетели нечеловеческого напряжения конца жизни, страдания, отчаяния и страха. Протокол – будто тигль: в нем идет такая возгонка температуры, давления, что эти ненавидящие друг друга слова не выдерживают, начинают спекаться, сплавляться в одно. Подобное было и при Степане Разине, и при Кондратии Булавине, и при Емельяне Пугачеве. Но потом шаг за шагом запал сходил на нет. Масса языка остывала, успокаивалась. Бо́льшую и бо́льшую роль в нем начинали играть настроения соглашательства и примиренчества, терпимости и всепрощения. В результате язык делался тихим, по-буржуазному благопристойным.

Похожее с домами на одной улице. Они возведены разными архитекторами и в соответствии со вкусами разных заказчиков, и поначалу их прямо трясет от того, с кем приходится соседствовать. Но дома́ ходить не могут, где их поставили, там и стоят, пока не развалятся, оттого со временем они друг с другом как-то договариваются, сживаются, смотришь – уже обыкновенная улица”.

Дальше Жестовский возвращался к своему товарищу по семинарии, писал: “В недавнем прошлом чекист, а ныне член ревтрибунала Черноморского флота, Аналоев убежден, что грех самовозрождается, еще верней, самозарождается в пролетариате. Оттого чистки в среде рабочего класса необходимы вплоть до готовности коммунизма”. В его словах много правды, продолжал Жестовский, и объяснял, что та почва, на которой вызревает оппортунизм, есть почва старого языка – уйдет он, а с ним и измена общему делу. Затем следовал подробный разбор, почему так. Жестовский говорил о мелкобуржуазности старого языка, всех его понятий, представлений о жизни, о том, как она должна быть устроена, что в ней правильно, хорошо, а что неправильно и плохо. Что важно, а что нет.

“Ясно, что контрреволюция на этой почве пухнет, как на дрожжах, – замечает Жестовский и продолжает: – А что делать бедолаге-пролетарию? Он был бы и рад не пользоваться старым языком, но другого-то нет”.

Ниже Жестовский даже усиливает свои обвинения против языка, которым по привычке продолжает пользоваться рабочий класс. Называет его “агар-агаром и питательным бульоном контрреволюции”. Некоторые обвинения звучат очень радикально. Жестовский пишет, что язык, на котором мы говорим, весь насквозь есть контрреволюционная пропаганда. Оппортунизм в каждом слове, которое мы произносим, и в каждом, которое слышим. Немудрено, что тотальная обработка многих ломает, не застрахован и самый стойкий партиец, убежденный ленинец. Однажды и он может свалиться в болото соглашательства.

Из подобного понимания дел прямым образом вытекала другая мысль Жестовского, для него, как я полагаю, главная. Если язык, на котором испокон века говорит народ, напрочь заражен контрреволюцией, и пролетариат, решивший идти в коммунизм, не может, не имеет права его использовать – коммунизм с ним просто не построишь, – а другого языка на примете нет, важнейшей задачей партии большевиков, вопросом жизни и смерти для нее становится создание нового языка рабочего класса. Языка во всех смыслах классово выверенного и насквозь революционного.

Тут же разговор переводится в практическую плоскость. Как и из чего его варить. Человек, в сущности, консервативный, Жестовский убежден, что от добра добра не ищут. В качестве тигля для выплавки отлично подойдет тот же самый протокол допроса, что велся, когда расследовались преступления, связанные со “Словом и Делом Государевым”. То есть тигль берем какой есть, тут ничего изобретать не надо; как показало время, он работает лучше некуда; другая история состав шихты – руда, уголь, разного рода добавки, которые облагородят сталь языка, сделают ее более прочной, тут необходимы коренные изменения. Ясно – почему.

При царе Горохе правда была на стороне тех, кто выступал против сатанинской царской власти. Сейчас не так. Теперь нами правит истинно народная, истинно пролетарская власть, которая верной дорогой ведет народ в светлое будущее.

Здесь Жестовский снова вспоминает севастопольского чекиста и прокурора.

“Конечно, любой белогвардеец, пишет Жестовский, всей своей прошлой жизнью заслужил пулю в затылок. В то же время, когда таких, как он, без суда и следствия тысячами ставят к стенке, мы имеем прямое пособничество контрреволюции. Разбазаривание, бездумное транжиренье ресурсов. Потому что твое понимание своей вины, твое историческое и личное раскаянье перед народом, полная безоговорочная капитуляция перед ним – при правильном ведении следствия то и то неизбежно и так же неизбежно окажется в протоколе допроса любого белогвардейца – есть искомая благородная добавка, без которой не сваришь настоящей стали.

Именно она подтвердит правоту избранного нами пути, сделает пролетариат устойчивым к мелко- буржуазной коррозии, невосприимчивым к любой вражеской пропаганде. Земная жизнь контрреволюционера закончится во рву, с этим никто не спорит, – заключал Жестовский, – но прежде классовые враги должны завершить свою историческую миссию. Как – сказано выше”.

“Работа писалась в двадцать пятом году, на самом пике увлечения отца марксизмом, – говорила Электра. – Приехав из Крыма, где с помощью Аналоева ему не удалось разыскать когда-то нареченную в невесты Лидию Беспалову, отец вернулся на завод «Красный пролетарий». Работа была тяжелая. Форму с расплавленным чугуном надо было оттащить в сторону, потом уже готовую чушку отнести и установить под пресс. В итоге за смену он перетаскивал несколько десятков тонн раскаленного чугуна и в первые месяцы так уставал, что не мог разогнуть спину. Привалившись к стене, сидел в бытовке по часу и больше. Руки дрожали, не слушались, он даже не мог снять с себя спецовку, расстегнуть и застегнуть ни одной пуговицы”.

За вычетом неудачи с Лидией год выходил светлый – у него родился сын Зорик. Сам Жестовский был принят кандидатом в члены ВКП(б). За долгое время он тогда впервые чувствовал в себе какую-то гармонию – то, что происходило в нем самом и вовне, легко находило общий язык, договаривалось друг с другом.

У рабочих, несмотря на свое совсем не пролетарское происхождение, Жестовский пользовался авторитетом. Он еще не был ни членом, ни кандидатом в члены партии, а партком уже поручал ему еженедельные доклады “О текущем положении”, и, по словам товарищей по цеху, Жестовский отлично справлялся, сложнейшие вопросы объяснял лучше, понятнее любой газеты.

Немудрено, что, когда умер Ленин и партия объявила в его память Ленинский набор, цеховая парторганизация единогласно рекомендовала Жестовского кандидатом в члены ВКП(б). Одну из рекомендаций дал парторг завода Николай Николаевич Алексеев – старый большевик, вступивший в РСДРП еще в революцию 1905 года. Разумеется, это была большая честь. Жестовский вообще проводил много времени в заводском парткоме, можно даже сказать, что они с Алексеевым дружили. Разговоры были вполне доверительные.