Ожог - Василий Аксенов

Я сделал какое-то суетливое полуобморочное движение, каквдруг увидел в нескольких метрах от себя, в толпе, длинные светлые, грубообрезанные внизу космы, падавшие на вздернутые груди, и маленькие глаза,смотревшие на меня с необычным для наших девочек выражением, и полуоткрытыйрот… это была она – Колдунья, Марина Влади, и я вдруг напружинился от отваги инеожиданно для себя заиграл.

О, Марина Влади, девушка Пятьдесят Шестого года, девушка,вызывающая отвагу! О, Марина, Марина, Марина, стоя плывущая в лодке поскандинавскому озеру под закатным небом! О, Марина, первая птичка Запада,залетевшая по запаху на оттепель в наш угол! Стоит тебе только сделать знак,чувиха, и я мигом стану парнем, способным на храбрые поступки, подберу сопли иотправлюсь на край света для встречи с тобой. О, Марина = очарование, юность,лес, голоса в темных коридорах, гулкий быстрый бег вдоль колоннады и затаенноеожидание с лунной нечистью на груди.

Я заиграл, и тут же вступил Костя, а за ним и весь состав, аона подпрыгнула от восторга и захлопала в ладоши – все тогда обожали«Сентиментл»

А у нас в России джаза нету-у-у,

И чуваки киряют квас… –

завопила в углу подвыпившая компания хозяев бала – горняков.Теперь было ясно – скандала не миновать.

Тогда еще запрещалось молодежи танцевать буржуазные танцы, аразрешались только народные, красивые, «изячные», патриотические экосезы,менуэты, па-де-патенеры, вальсы-гавоты. В чью вонючую голову пришла идея этихтанцев, сказать трудно. Ведь не Сталин же сам придумал? А может быть, и он сам.Наверное, сам Сталин позаботился, сучий потрох.

В последнее время, увы, гнилые ветры оттепели малость повредилиледяной паркет комсомольских балов, и в разводья вылез буржуазный тип ссаксофоном, то есть прыщавый Самсик, стриженный под каторжника, в нелепообуженных штанах с замусоленным рублем в кармане, двадцатилетний полу-Пьеро,полухулиган, красивый Самсик собственной персоной.

Дух непослушания, идея свободы мокрой курицей пролетела отстены к стене, и все затанцевали, и закачались люстры, и плюшевые гардиныкриво, словно старушечьи юбки, сползли с окон – в зал перли безбилетники.

Мы тогда еще почти не знали бибопа, только-только ещеуслышали про Паркера и Гиллеспи, мы еще почти не импровизировали, но затосвинговали за милую душу.

Вдруг я увидел, что моя Марина Влади танцует с одним фраеромв длинном клетчатом пиджаке, и вспомнил, что у фраера этого есть машина«Победа», и прямо задрожал от ревности и обиды, а сакс мой вдруг взвыл такгорько, так безнадежно, что многие в зале даже вздрогнули. Это был первыйслучай свободного и дикого воя моего сакса. Костя Рогов мне потом сказал, что унего от этого звука все внутри рухнуло, все органы скатились в пропасть, одинлишь наполнился кровью и замаячил, и Костя тогда понял, что рождается новыйджаз, а может быть, даже и не джаз, а какой-то могучий дух гудит через океаны вмою дудку.

Я нищий,

нищий,

нищий,

И пусть теперь все знают – я небогат!

Я нищий,

нищий,

нищий,

И пусть теперь все знают – у меня нет прав!

Пусть знают все, что зачат я в санблоке, на тряпках

Двумя врагами народа, троцкистом и бухаринкой, в постыдномакте,

И как я этого до сей поры стыжусь!

Пусть знают все, что с детства я приучался обманывать всеобщество,

Лепясь плющом, и плесенью, и ржавчиной

К яслям, детсаду, школе, а позднее к комсомолу

Без всяких прав!

Я нищий,

нищий,

нищий,

И пусть теперь все знают, что

Я девственник в обтруханных трусах!

Я девственник, я трус с огрызком жалким, но.

О Боже Праведный, я не гермафродит!

Мужчина я! Я сын земли великой!

Я куплен Самсиком на бешеной барыге у пьяного слепца

За тыщу дубов, которые собрал он донорством и мелкимворовством.

Но, Боже Праведный, мне двадцать лет, а скоро будет сорок!

Я тоже донор, и кровь моя по медицинским трубкам

Вливается в опавшие сосуды моей земли!

И пусть все знают – я скорее лопну, чем замолчу!

Я буду выть, покуда не отдам моей искристой крови,

Хотя я нищий,

нищий,

нищий…

Я сам тогда перепугался, сил нет, и вдруг заметил, когдапоследние пузыри воздуха с хрипом вылетали из сакса, что в зале никто нетанцует, а все смотрят на меня: и Марина Влади, и ее клетчатый фраер, и всепьянчуги-горняки, и все молчат, а из глубины, расширяясь и устрашающе заполняявакуум, прокатилось гусеницей:

– Прекратить провокацию!

Тогда в глазах у меня вспыхнули солнечные полосы и квадраты,прозрачный сталактит и черное пятно воспоминаний, я покачнулся, но Костя Роговподдержал меня объятием и выплюнул в зал одно за другим наши полупонятныеслова:

– Целуй меня в верзоху! Ваш паханок на коду похилял, амы теперь будем лабать джаз! Мы сейчас слабаем минорный джиттербаг, а Самсик,наш гений, пусть играет, что хочет. А на тебя мы сурляли, чугун с ушами!

И мы тогда играли. Да разве только в джазе было дело? Мыхотели жить общей жизнью со всем миром, с тем самым «свободолюбивымчеловечеством», в рядах которого еще недавно сражались наши старшие братья.Всем уже было невмоготу в вонючей хазе, где смердел труп пахана, – ипартийцам, и народным артистам, и гэбэшникам, и знатным шахтерам, всем, кроменетопырей в темных углах. И мы тогда играли.

В тот вечер Самсик, аденоидный гений с просроченнойпропиской, попал под арест в штаб боевой комсомольской дружины. При обыске былообнаружено вот что: расческа, забитая перхотью, польский журнал «Попросту» срассказом Марека Хласко, два сырых пельменя, завернутые в носовой платок,пожелтевшая от времени пачка презервативов, донорская книжка и письмо из Парижаот Марины Влади.

В жуткой тишине комсомольского штаба письмо было зачитановслух.

Месье Самсону Саблеру

через мадам Резник Фриду Ицхоковну.

проспект Щорса 14 Ленинград