Мир тесен - Дэвид Лодж

— Единственное, что я могу сказать› — вдруг заметил Сатклиф, — если бы назначили меня, то кафедра имела бы заведующего, который занимается делом, а не порхает по белу свету.

— Что, профессор Лоу часто бывает в отъезде?

— Последнее время чаще отсутствует, чем присутствует.

Перс извинился, что покидает его, и стал проталкиваться через толпу к стойке бара, где Анжелика поджидала Демпси, который покупал напитки.

— Салют! — приветствовал он ее. — Ну как доклад?

— Скучный. Но после была интересная дискуссия о структурализме.

— Опять? Нет, вы все-таки должны мне объяснить, что такое структурализм! Дело уже не терпит отлагательства.

— Структурализм? — спросил Демпси, подходя с бокалом хереса для Анжелики. Услышав отчаянную просьбу Перса, он воспользовался моментом, чтобы блеснуть ученостью. — Это восходит к лингвистике Соссюра. Произвольность означающего. Язык как система противопоставлений и отрицательный характер языкового знака.

— Приведите пример! — сказал Перс — Я не улавливаю хода вашей мысли без примера.

— Ну, возьмем слова «кошка» и «мышка». Как ни старайтесь, вы не сможете объяснить, почему сочетание фонем к-о-ш-к-а означает четвероногое животное, которое охотится за другим четвероногим, представленным сочетанием фонем м-ы-ш-к-а. Это отношение абсолютно произвольное, и мы вполне можем допустить, что завтра носители языка решат, что к-о-ш-к-а означает «мышка», а м-ы-ш-к-а означает «кошка».

— А животные не запутаются? — спросил Перс.

— Со временем привыкнут, как все остальные, — ответил Демпси. — Нам это известно, поскольку одно и то же животное в разных языках передается различными акустическими образами. Например, «кошка» по-французски будет сhat, по-немецки — Каtze, по-итальянски — gatto и так далее. А вот «собака» — это сhien, Нund, саnе в зависимости от того, в какой части Общего рынка вы находитесь. И если мы больше верим языку, чем собственным ушам, то французские собаки лают «вуа-вуа», немецкие — «вау-вау», итальянские — «бау-бау».

— О! Уж не в фанты ли тут играют? — спросил Филипп Лоу. Он вернулся в бар вместе с Моррисом Цаппом, которому теперь выдали нагрудный значок. — Демпси, ты помнишь Морриса Цаппа?

— Я растолковывал основы структурализма этому молодому человеку, — пояснил Демпси, обменявшись приветствиями с вновь прибывшими. — Но ты, Филипп, никогда не уделял должного внимания лингвистике, не так ли?

— Что верно, то верно. Я и до сих не помню, что там идет сначала, — морфемы или фонемы. А при виде дерева зависимостей просто тупею.

— То есть становлюсь еще тупее, — прибавил Демпси с презрительной ухмылкой.

Воцарилось неловкое молчание. Его прервала Анжелика.

— На самом деле, — тонким голоском сказала она, — Якобсон приводит в пример степени сравнения прилагательных, то есть положительную, сравнительную и превосходную формы, как доказательство того, что язык не безусловно произвольная система. Вот мы имеем: тупой, тупее, тупейший. Чем больше фонем, тем сложнее значение. Это верно и для других индоевропейских языков; возьмем, например, латынь: stultus, stultior, stultissimus[10]. Так что, по всей видимости, вопреки языковым границам, существует некое универсальное соотношение между звучанием и значением.

Все четверо мужчин, открыв рты, уставились на Анжелику.

— Кто это юное дарование? — спросил Моррис Цапп. — Может, меня представят?

— Ох, извини, — сказал Филипп Лоу. — Мисс Пабст — профессор Цапп.

— Зовите меня просто Моррис, — сказал американский профессор, протягивая руку и всматриваясь в значок на груди Анжелики. — Рад познакомиться, Ал.

— Это было просто здорово, — сказал Перс Анжелике за обедом. — То, как вы поставили Демпси на место.

— Надеюсь, это было не слишком в лоб, — ответила Анжелика. — В принципе-то он прав. Все языки членят действительность по-разному. Вот, например, баранина, которую мы едим. По-английски это mutton, а по-французски словом mouton обозначается и мясо, и само животное. Поэтому по-французски нельзя сказать dead as mutton[11], у вас выйдет «мертвый как овца», а это бессмыслица.

— На вкус это скорее мертвая овца, чем баранина, — сказал Перс, отодвигая тарелку. К столу, за которым они сидели, подошла официантка с ярко-желтыми кудряшками. Перед собой она толкала тележку, на которой стопками стояли тарелки с недоеденным обедом.

— Больше не будешь, сынок? — спросила она. — Я тебя понимаю. Казенная еда.

— Вы написали стихотворение? — спросила Анжелика. — Сегодня вечером вы его прочтете. Для этого вам надо будет подняться на верхний этаж общежития. — Там ваша комната? — Нет.

— Тогда зачем подниматься? — А вы увидите.

— Тайна, — улыбнулась Анжелика, наморщив нос. — Это я люблю.

— В десять вечера на последнем этаже. К тому времени уже взойдет луна.

— Может быть, это просто предлог, чтобы назначить мне свидание?

— Но вы же сами сказали, что ваша тема — любовные романы…

— И вы решили снабдить меня материалом? Вы знаете, его у меня и так больше чем достаточно. Я прочла сотни любовных романов: античные, средневековые, эпохи Ренессанса, современные… Гелиодор и Апулей, Кретьен де Труа и Мэлори, Ариосто и Спенсер, Китс и Барбара Картленд. Материала хватит. Теперь мне нужна теория, чтобы все это объяснить.

— Теория? — встрепенулся Филипп Лоу, сидящий за несколько приборов от Перса и Анжелики. — Не будите во мне зверя. Когда я слышу это слово, я хватаюсь за пистолет[12].

— Тогда тебе точно не понравится мой доклад, Филипп, — сказал Моррис Цапп.

Доклад Морриса Цаппа пришелся по вкусу далеко не всем, и некоторые слушатели покинули аудиторию до его окончания. Руперт Сатклиф, как председатель секции вынужденный сидеть в президиуме, изобразил на лице остекленевшую бесстрастность, однако постепенно и незаметно у него все больше отвисала нижняя губа, а очки все ниже сползали на кончик носа. Моррис Цапп читал доклад, расхаживая взад и вперед с текстом в одной руке и толстой сигарой в другой.

— Перед вами, — начал он, — человек, когда-то искренне веривший в возможность истолкования художественного произведения. Иными словами, мне казалось, что конечная цель чтения текста — это определение его смысла. Когда-то я был специалистом по Джейн Остен. И даже могу без ложной скромности сказать — единственным специалистом по Джейн Остен. Я написал о ней пять книг, в каждой пытался определить смысл и значение ее романов и, естественно, доказать, что до сих пор ее по-настоящему не понимали. Затем я начал работать над комментариями к романам Джейн Остен, поставив себе цель исчерпать все вопросы до конца, исследовать ее произведения со всех мыслимых точек зрения — исторической, биографической, риторической, мифологической, структуралистской, фрейдистской, юнгианской, марксистской, экзистенциалистской, христианской, аллегорической, этической, феноменологической, архетипической и так далее, и так далее. Таким образом, когда эти комментарии будут написаны, о романе как таковом ничего больше нельзя будет сказать.